О семье Славиных

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Наум Славин

О семье Славиных

Наум Абрамович Славин (1926-2012) родился в еврейском поселке Фрайланд недалеко от Новополтавки в семье евреев-земледельцев. В предвоенные годы семья жила в сельских районах Крыма. В 1941 г. Славины эвакуировались в Дагестан, где Наум закончил педучилище. В июне 1944 г. ушел на фронт, воевал рядовым в отдельной разведроте. 9 мая 1945 г. встретил в Берлине. Награжден орденами и медалями. После демобилизации в 1947 г. вернулся к родителям в Сакский район. В 1951 г. окончил исторический факультет Крымского пединститута. Многие годы работал учителем в Керчи. Член Союза писателей СССР с 1974 г., член Национального союза писателей Украины, Союза писателей Крыма. Начал свою писательскую деятельность с произведений для юных читателей. Затем главной темой его творчества стала война, которая хранилась в его памяти всю жизнь.

     Мои отец и мать, Абрам Наумович и Бася Беньяминовна Славины, родились и 30 лет прожили в Ефингаре (до середины 20-х годов). Они называли колонию Балгаков с украинским "Г". Говорили на родном языке идиш, говорили и по-русски с частыми украинизмами: "зэркало", "сэрдце" и тому подобное. Я там никогда не был, знаю из рассказов преимущественно мамы и записанных воспоминаний отца.

     Семьи родителей папы и мамы были бедняцкие, жили они на Верхней улице. Дом семьи мамы был с худой крышей и вечно протекал. Обе семьи не имели достаточного надела, не имели лошадей. Дед Нухим Славин был грамотный, читал газеты. У него и его жены Русл (из семьи Рускол) было 8 или 9 детей. Сыновья (их было четверо), подрастая, уходили из колонии на заработки. Старший Исаак считался "сицилистом". Когда он наведывался домой, в Ефингаре начинались забастовки работников. Однажды мама, опасаясь обыска и ареста, сожгла его книжки и вместе с ними нечаянно и его деньги. Это стало для нее тяжелым переживанием. Второй дед Беньямин (тоже Славин, оба деда были в родстве и имели одинаковые фамилии) ходил по селам в артели каменщиков, на старости был ночным сторожем у лавочника Баркагана. Оба деда и бабушка Рухл умерли до революции. А бабушка Гитл дожила в семье моих родителей до 94 лет.

     Папа в 13 лет уехал в Николаев и устроился маляром на завод сельскохозяйственных машин. Но его выдворили обратно в колонию, потому что евреям запрещалось жить в Николаеве. Учился он только в хедере: он был третий сын в семье, и в школе для него места на было. Мама окончила школу, она тепло вспоминала учителя Владимира Соломоновича, который даже возил ее куда-то для продолжения образования. Но ничего не получилось из-за бедности семьи. Мама до конца жизни знала наизусть стихотворения Пушкина, Некрасова, пела еврейские и русские песни. Она дружила с немкой Паулиной, помнила немца Питера Шретлина. Она говорила по-немецки, я помню ее немецкую песню "Дер май ист гекомен". Мама рассказывала, что рядом с Ефингаром было немецкое село Карлсруэ.

     Ефингарская молодежь ходила гулять в сад помещика Саши Королева. Вход в сад был платный, но зато можно было вдоволь кушать фрукты. По-видимому, вокруг было немало помещичьих имений. Мама помнила свирепых объездчиков-ингушей, которых все боялись. Папа рассказывал, что среди мужской молодежи были бундовцы и сионисты. Споры между ними, бывало, заканчивались драками.

     Мои родители поженились в 1916 году. Против этого возражала старшая сестра папы, бывшая еще не замужем. Младший брат не должен был заводить семью раньше, чем старшая сестра выйдет замуж. В апреле 1917 года родилась моя старшая сестра Фейг (Фаня). Через три года родилась вторая дочь Рухл (Рейзл, Роза). А я был третьим ребенком в семье, младший долгожданный сын.

     Во время гражданской войны часто возникала угроза погромов. Мама держала наготове узелок с самым необходимыми вещами и бутылочку с молоком для маленькой дочки, чтобы бежать прятаться в плавни. В доме оставляла намеренный беспорядок, мол, погромщики уже здесь были. Кроме бродячих банд враждебно вели себя жители соседнего села Привольное. С ними справлялась ефингарская самооборона. Предупреждали об опасности и приходили на помощь красные партизаны братьев Тур из Баштанки. Был такой случай. В колонию пришли махновцы, и среди них оказался еврей. Он как будто защитил жителей от погрома и остался в Ефингаре. Его всячески ублажали, а он стал нахальным и требовательным, угрожал привести обратно своих товарищей. Ничем нельзя было ему угодить. Жители Ефингара в конце концов сдали бандита проходящим деникинцам.

     В страшный голод 1921 года папа поехал с двумя братьями на север Украины менять вещи на хлеб. Исаак заболел тифом и умер вдали от дома. Папа и брат Мотя привезли кое-что, и при жесточайшей экономии семьи были спасены. В 20-х годах мама заимела корову и по нравам того времени раздавала молоко бесплатно. Папа во время гражданской войны был в Красной Армии, участвовал в боях против Врангеля, а потом работал на мельнице, участвовал в кооперативах. Он был беспартийным, в партию вступил уже перед войной.

     Я родился в начале 1926 года в еврейском поселке Фрайланд недалеко от Новополтавки. Наверное, родители переехали сюда потому, что папа всю жизнь хотел учиться, а в нескольких километрах от Новополтавки был институт. Раньше это была еврейская сельскохозяйственная школа, с приходом советской власти она была преобразована в техникум, а в мое время это был уже институт. Папа работал в учебном хозяйстве полеводом и одновременно к 1932 году закончил рабфак, был принят на первый курс института. Во Фрайланде было не более 10-15 домов. Помню ставок, перед ним виноградник. Мимо проходила столбовая дорога, иногда проезжали грузовые машины. Я был уверен, что они движутся оттого, что водители крутят баранки. Говорил я только на идиш. Из Новополтавки изредка приезжал врач и осматривал больных. У меня был бронхит, я до сих пор помню капли датского короля и пертусин.

     Позже мы переехали в Новополтавку. Здесь я впервые видел кино: всадники, тачанки... Обе сестры ходили в школу, жаловались, что украинские мальчики бросают в них камнями. В хате у нас собирались соседские женщины, и кто-нибудь читал вслух Шолом-Алейхема (на идиш). По шпалам железнодорожной колеи ходили в институт. Летом 1932 года нам дали комнату в институте. Я раньше не ел хлеб из пекарни - только домашней выпечки. Мне очень нравились хрустящие корочки. Про голод пока ничего не было слышно. Отца, рядового студента и малозначительного служащего, послали на курорт в Ессентуки лечить почки. Крестьяне в селах студентов не любили, называли "скубентами". Помню студента по фамилии Князь, он ходил в кожанке и имел наган. Однажды на него в селе было нападение. Он убежал, в институте над ним смеялись. А у мамы была дружба с семьей путевого обходчика. Мы ходили в их домик, нас там угощали.

     В институте жизнь была интересная. Вечерами играл духовой оркестр, студенты и студентки танцевали, пели. Помню фамилии двух уважаемых преподавателей: физик Штейн и математичка Анчиполовская. Учеба велась на идиш, но звучала и русская речь. Я уже все понимал и удивлялся: вокруг украинцы, а говорят по-русски.

     Осенью институт перевели в Одессу. Мы отправились в путь. Что сталось с поселком и хорошо налаженным хозяйством, я не знаю. Вообще я больше никогда не бывал в тех местах. В Николаеве мы пересаживались из поезда на пароход. Мне был удивителен широкий Буг, невиданные садовые цветы на клумбах. В море наш старенький пароход "Игнатий Сергеев" сильно качало. В Одессе нас поселили в дачном холодном домике. Было страшно, ходили жуткие слухи о пирожках с человеческими ногтями в начинке. Позже нам дали комнату на улице Пастера. Мы бедствовали. Папа носил нам свою порцию пустого кулеша из студенческой столовки. Однажды я был с мамой на Привозе. Я удивился роскошным ярким фруктам, базарному изобилию. Но у меня даже мысль не возникла, что мне могут купить что-нибудь вкусное. Я был приучен к нашей бедности.

     Папа расстался с мечтой о высшем образовании и увез нас в Крым, в Чеботарский еврейский сельскохозяйственный техникум в пяти километрах от Саки. Там в 1934 году он кончил агрономическое отделение, а я закончил первый класс. Папа учился на еврейском языке, а я на русском. В Одессе осталась старшая сестра Фейгл. Через несколько лет она стала дипломированным зоотехником. При ней институт перестал быть еврейским. Его перевели на украинский язык - студенты протестовали, жаловались, и институт перевели на русское обучение. Так он и существует сейчас, а обучение наверняка теперь уж на украинском языке.

     В Чеботарке мы, мальчики, встречали на дороге голодающих из Украины. К нам заходил ефингарец по имени Шапсе, жарил себе на плите кукурузу. Его мама подкармливала. Мама при ферме работала на сепараторе и маслобойке. Я помогал крутить рукоятку. На хозяйственном дворе работали и жили люди разных национальностей. Были семьи русских-субботников, которые почтительно относились к евреям. В техникуме была женщина-парторг по фамилии Зак. О ней говорили, что она приехала из Палестины. Я бывал в Чеботарке через несколько лет. Техникум преобразовали, оставили только полеводческое отделение, и он уже не был еврейским. Зоотехников перевели в другой техникум, в поселок Кара-Тобе того же Сакского района. Это между Саками и Евпаторией, на железной дороге у моря. Среди переведенных зоотехехников был Давид Кудрявицкий, будущий командир роты, ставший посмертно Героем Советского Союза за форсирование Днепра. Теперь поселок называется Прибрежное, техникум существует. На учебном корпусе прикреплена мемориальная доска в память Героя. В Чеботарке техникум закрыли, поселок переименовали в Червонное, там находится школа-интернат.

     В Сакском районе Крымской АССР до войны было четыре еврейских колхоза: имени Молотова, "Войо-Нова", Горопашник (позднее имени Сталина) и "Политотделец". Последний - самый многолюдный, крепкий. Мой отец в 1934 году получил назначение участковым агрономом МТС, мы переехали в "Молотов". Село состояло из старой части и новой. В старой, агроджойнтовской, свободная планировка, хорошие дома, правление, клуб, магазин, почта и население устоявшееся. В новой - ряд однотипных двухквартирных домов, по улице ни одного дерева. В квартирах глиняные полы, большие русские печи, отапливаемые соломой. Последние два-три дома пустовали. Мы жили в такой квартире. Летом - мальчишеская вольница. Ватага набиралась интернациональная: братья русские Ковалевы, немец Готлиб... Татары с нами не водились, хотя рядом было татарское обособленное село Карагут. Мы уходили далеко в степь, били сусликов, воевали с гадюками. За лето я сильно одичал. Осенью пошел во второй класс. Но я не помню никаких уроков. Учительница Евдокия Ивановна была очень молода и, кажется, сама мало чего знала. Мы приходили в школу, нас кормили жиденькой кукурузной кашей, мы что-то читали, писали. В третьем классе была другая учительница, жена председателя колхоза. Она учила петь по нотам, ставила с нами спектакль в клубе.

     Зимой было тоскливо. Ходили слухи о банде, которая ездит на грузовике и ночами грабит сельские магазины. У нас жил следователь, добрый, общительный человек. Он рассказывал о гражданской войне, и от него я узнал, что Красная Армия не только побеждала, но терпела и неудачи, Например, в войне с Польшей некоторые части были вынуждены отступить в Восточную Пруссию, и были там интернированы.

     Сестра Рухл некоторое время училась в Симферополе в еврейской школе и жила в интернате. Я еврейскую грамоту выучил самостоятельно. Позже в русской среде забыл, отучился говорить на идиш, Лишь понимал, когда разговаривали родители. Электричество в селе было, а радио я услышал лишь, когда мы переехали в Саки. В клуб приезжала кинопередвижка, но "Чапаев" к нам так и не привезли. Убийство Кирова было для всех потрясением. Скажу, забегая вперед: в 1937-38 годах, когда начались процессы известных людей, "вождей", аресты воспринимались как-то отчужденно, как что-то ненастоящее. Я не верил, что Зиновьев и Каменев, Бухарин, Тухачевский предатели. Но "так надо". Вера в правильность советской власти оставалась непоколебимой.

     Я отвлекся. Летом 1935 года мы еще в "Молотове". Дела в колхозах идут неважно. Папа приезжает вечером в бедарке. Он устало умывается, моет ноги. Мы ужинаем. Нужен дождь, сохнут посевы. А я дождь не любил, потому что это гроза и будет грязь. Этим летом (а может годом раньше) я сильно болел животом. Меня лечил врач-еврей, эмигрировавший из Германии. Я чувствовал, как для него чужда наша жизнь, как его ужасает антисанитария, нехватка воды, вообще сельский быт. От него веяло тоской.

     Папа в бедарке отвез меня в пионерский лагерь, хотя в 9 лет я еще не состоял в пионерах. Лагерь был в Кара-Тобе, в помещении техникума. Там я впервые купался в море. Получилось так, что ребята из еврейских и немецких колхозов составили отдельные отряды. Но розни не было, соревновались и дружили. Лагерь мне понравился, хотя я скучал по дому.

     Я знаю "Войо-Ново", какой бывшая коммуна была в 1934-35 годах. Село находилось в полукилометре от той части "Молотова", где мы жили. Я ходил в общую для обоих колхозов школу. Людей было немного. Здания были капитальнее, чем наши, но уже ветшали. Скотный двор, когда-то благоустроенный, совсем был заброшен. Пустовала ферма и силовые башни. Заржавели рельсовые пути для подвоза корма. Мы, мальчишки, катались на единственной оставшейся вагонетке.

     Война застала папу агрономом в русском колхозе под Саками. Его назначили директором МТС (в деревне Контуган, в 15 километрах от Сак). Мы с мамой и сестрой Розой эвакуировались в конце августа. Папа вел колонну МТС своим ходом до Керчи. Технику приказали загнать в море, а люди кое-как переправились на кубанский берег. Папа нашел нас, мы уехали в Южную Осетию, а потом в Дагестан. Там папа работал старшим агрономом МТС. Я учился в педучилище. В начале 1944 года папу вызвали в Краснодар, и он ждал там освобождения Крыма. Он прибыл в свою МТС вслед за войсками, восстанавливал ее и директорствовал до 1958 года, до выхода на пенсию. В 1949 году избирался в областной Совет. Мама до войны была швеей в артели. Родители жили в Саках и там умерли: папа в 80 лет, мама на 82-м году.

     Старшая сестра Фаня после эвакуации поселилась с семьей в Прибрежном и много лет преподавала в техникуме зоотехнику. Она умерла в 82 года. Сестра Роза была недолго в армии, на фронте, была контужена, умерла в 47 лет. Обе сестры родом из Ефингари. Два брата отца, Мотя и Рахмиль, в Ефингаре не остались: первый с семьей жил в Донецке, второй на Урале. Сын Моти умер в Израиле, в Хайфе. Дочь живет в Лос-Анджелесе, там же ее сыновья со своими семьями. Дочь Рахмиля живет в штате Нью-Джерси вместе со своими дочерьми. Сестра отца, Рива, вышла после революции замуж за польского еврея, и они уехали в Аргентину. Там разрослась семья. Связи с ними у нас нет. Младшая сестра отца Тайбл (Татьяна) с 18 лет стала человеком партии, и ее перебрасывали с одного места на другое, но больше всего она жила в Витебске. Под старость переехала в Керчь, здесь умерла в 1987 году, похоронена на почетном месте среди старых большевиков. Ее старшая дочь Женя Полтавская, московская студентка, пошла в диверсионный отряд комсомольцев. В ноябре 1941 года она и ее товарищи (6 парней и две девушки) были казнены гитлеровцами в Волоколамске. Женя посмертно награждена орденом Ленина. Младшая дочь тети Тани, Нинель Полтавская с дочерью, внуками и их семьями живет под Хайфой в Кирьят-Бялике.

     Я в 1944 году закончил педучилище в Дагестане. В 18 лет был призван в армию, воевал. Имею боевые награды, в том числе медаль "За отвагу". 9 мая 1945 года встретил в Берлине. После демобилизации поступил в Симферопольский пединститут, а после его окончания работал учителем истории в Керчи. В 1974 году меня приняли в Союз Писателей. С моей женой Лидией Николаевной мы вместе учились, она тоже историк. Мы оба пенсионеры, я имею льготы инвалида войны. Сын Владимир с семьей - москвичи, дочь Татьяна живет в Питере. В Хайфе живет дочь Фани, моя племянница Людмила Митясова.

     В братской могиле ефингарцев - жертв гитлеровцев, наверно покоится моя тетя Хая со всей своей семьей в 5 человек. Они жили в селе Привольном и не сумели эвакуироваться.

Публикуется впервые

22-11-2006