Между жизнью и смертью

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Хаим Шулькин

Между жизнью и смертью

Хаим Захарович Шулькин родился 12 декабря 1928 г. Проживал в колонии Новожитомир Сталиндорфского еврейского (ныне Криворожского)района. В июле 41-го года район был оккупирован. Хаиму было тогда 12 лет. В августе 41 года всех жителей согнали в гетто, а затем работоспособных - в трудовой лагерь для евреев, откуда в декабре 42-го года ему удалось бежать. С приходом Советской Армии, будучи 15-летним подростком, прибавил себе три года и вступил в армию. Участвовал в боях. Был дважды ранен. При форсировании реки Одер в апреле 45-го года - тяжело ранен. В связи с этим был демобилизован. За участие в боях имеет: орден «Отечественной войны» II степени, медаль «За победу над Германией», медаль «За освобождение Украины» и другие. После войны - работал и учился. В 1955 г. в г. Орске Оренбургской области окончил машиностроительный техникум. После получения диплома переехал в Латвию и прожил там до самой эмиграции (1999 г.). Работал мастером, начальником цеха на заводе «Ригасельмаш».

     Мои дорогие! Дети и внуки! То, о чем я сейчас рассказываю, никогда и нигде в течение моей жизни не делал. С одной стороны, хотелось забыть все, как страшный сон, с другой - не попасть в советский концлагерь (что не лучше немецкого), а именно это и случилось с некоторыми, кто хотел сразу после войны поменять фамилии. Дело в том, что я для спасения своей жизни взял украинскую фамилию. В 1955 году мы поженились с бабушкой. Я просил бабушку остаться на своей фамилии - Кац Ида Аркадьевна. Теперь вы понимаете, почему она в течение многих лет жизни не знала всего, так как я не хотел ее огорчать Потом мы с бабушкой не хотели огорчать своих детей. В 1978 году меня вызвали в КГБ СССР г. Риги и предъявили обвинение в шпионаже в пользу нацистов, нацистской Германии. Спас меня тогда от советского концлагеря начавшийся развал СССР.

     Я родился 12 декабря 1928 года в колонии Новожитомир Сталиндорфского района в 20 км. от города Кривой Рог. Это был еврейский район, где государственными языками были идиш и украинский, Евреи проживали здесь более 300 лет, занимаясь сельским хозяйством. Отец мой Захар Шулькин работал бухгалтером В нашем доме были книги на идиш, русском и украинском языках. Поэтому наши родители передали эту любовь и нам, детям. В последствии старшая сестра Ида Шулькина стала писательницей. Кроме сестры, у меня было два брата: Абрам, отец Зорика, и брат Михаил, погибший в 1942 году на фронте под Харьковом.

     К началу войны я был уже сиротой. Мое школьное образование состояло из трех этапов. Первый и второй класс я учился в колонии на идиш. Мне преподавали украинский, русский и немецкий, а идиш был основным. 3-4-й класс я жил у тети в Кривом Роге и учился в украинской школе. К тому времени все еврейские школы и газеты были закрыты.

     В 40-м году я переехал к сестре в город Сталино, ныне Донецк, и там окончил пятый класс. Вот здесь-то я понял, кто я, и что такое антисемитизм, о котором шепотом говорили взрослые. Антисемитизм в то время был в полном расцвете. Хотя я учился много лучше других, учительница делала мне разные замечания, подчеркивая мое еврейское происхождение. Например, когда я отвечал урок по литературе, читал стихи Тараса Шевченко, она говорила классу: «Хоть Хаим и еврей, но стихи читает хорошо. Лучше, чем украинец». Абсолютно правильная украинская речь в будущем помогла мне сохранить себе жизнь. На переменах все выходили из класса, в классе оставался только дежурный, он открывал окно для проветривания, и мальчики говорили: «проветрить от жидовской вони». На моих тетрадях писали: «жид вонючий» и прочее. В городе я жил только один год. Товарищей у меня не было. После окончания пятого класса я с трудом упросил сестру разрешить мне уехать в нашу колонию в Новожитомир, где я раньше жил постоянно. Это была чисто еврейская деревня, где все говорили только на идиш, годом раньше была еврейская школа, где я окончил два класса, выходила еврейская газета и детские журналы. По решению компартии, все было закрыто как источник распространения сионизма. Но там были мои друзья, с которыми я учился, там была близкая мне жизнь, никто там не говорил мне, что я жид. Я обошел всех своих друзей, меня встретили очень радостно, мы купались на речке, я им рассказывал про город, где я прожил целый год. Я приехал в деревню 19 июня 41-го года. А 22 июня началась война, Было только два счастливых дня. И на этом кончилось мое детство.

     Взрослые люди, мой дядя старались не выключать радиоприемник. Тогда это была редкость, во всей деревне было 3-4 радиоприемника. В воскресенье 22 июня выступил Молотов и объявил, что началась война. И началось стремительное движение. Все, кто приехал в отпуск из города, вернулись на свои рабочие места. Через 2-3 дня была объявлена мобилизация всех мужчин с 18 до 55 лет. Тут же вышел приказ: сдать радиоприемники, чтобы не слушать вражескую пропаганду. В ближайшие недели немцы начали бомбить Кривой Рог. Деревня находилась в 20 км от города. Самолеты заходили на город с нашей деревни, Видны были разрывы зенитных снарядов. Один раз видели подбитый немецкий самолет. Вышел приказ: весь скот, колхозный и личный, гнать на восток.

     Медленно деревня пустела. Люди все побросали и уехали. Через деревню двигались бесконечным потоком отступающие войска, без оружия, без командиров. Жара была свыше 30 градусов. Солдаты скапливались у колодцев, пили и набирали воду и шли дальше к Днепру. Разрешения на эвакуацию военные власти не давали. Через Днепр был один мост, он должен был пропускать только военных. Но готовые к эвакуации люди ждали разрешения. Однажды ночью попытались без разрешения уехать на телегах с лошадьми. Военные стреляли в воздух, чтобы остановить и вернуть колонну обратно в деревню.

     Время шло. Из рассказов отступающих солдат мы уже знали, как быстро немцы продвигаются. В какой-то момент военные исчезли, мы тронулись в путь, но через 50-60 километров от деревни нас уже обогнали немецкие войска. Мы остановились. К нам подошли украинские полицейские с повязками на рукавах. Во главе был немецкий офицер. Нам приказали оставить телеги со всем имуществом и возвращаться в свои деревни. Украдкой кое-какие вещи удалось взять. Два дня шли пешком к своей деревне. Деревня была пуста, если не считать трех-четырех селян-украинцев, которые не эвакуировались. Два-три дня было тихо. Потом в нашей деревне расквартировалась немецкая часть. Раньше в деревне была одна машина «ГАЗ» и один трактор «ХТЗ». А теперь там были сотни машин. Много машин было типа «Москвич-401». Но вместо переднего стекла стоял крупнокалиберный пулемет. Так как большинство дорог были грунтовые и стояла сильная жара, немецкие машины поднимали столбы пыли, солдаты были грязными от пыли как шахтеры. Они умывались, потом начали стрелять кур и уток, которых в деревне было очень много. Наевшись, они стали набрасываться на женщин. Женщины, чтобы защитить себя от насилия, вначале обмазывали себя и свою одежду коровьим навозом, а когда дело приняло широкий размах, обмазывали и одежду, и лицо. Немцы были веселы, бодры. Простояли два дня. К концу второго дня прибыли танки. Ночью они двинулись к Днепру. Прошло еще три-четыре дня, и они вернулись обратно. Объясняли, что русские сильно укрепились. Из тех солдат, которые стояли в нашем доме, вернулись только трое, один был убит, один ранен. Радости у них уже особой не было. Через несколько дней прибыли большие машины с солдатами. Нам с ними общаться было легко, так как язык идиш — один из диалектов немецкого языка. К тому же, дядя мой был солдатом русской армии в Первую мировую войну, был в плену у немцев около четырех лет. Он владел немецким свободно. Они рассказывали, что евреи живут в Германии, и их никто не трогает. И у нас появились кое-какие надежды. Через неделю войска ушли. До нас дошли слухи, что им удалось форсировать Днепр.

     В деревне появилась новая власть. Для начала велели всем собраться на школьном дворе. Велели построиться, стали считать, сколько нас, среди нас было много пожилых женщин и очень пожилых стариков. И женщины, которые не могли понять, что такое: строиться. И тут новая власть показала себя. Били плетками и резиновыми шлангами, наполненными дробью и гайками. Били, чтобы убить. Командовали всеми два немца, остальные были украинцы и русские из военнопленных. Нам объявили, чтобы мы все, более 500 человек, оставили свои дома и переселились в 8-10 домов, указанных ими. И назавтра в 6 утра все должны были выйти на уборку урожая. Вокруг этих домов патрулировали верхом на лошадях полицейские. Через некоторое время все дома огородили колючей проволокой. Это было гетто. Каждый день в 6 утра строились и шли на колхозный двор и на поле работать - до 6-7 вечера. На еду нам давали просо, из которого делают пшено. Охранники, часто без всяких причин избивали людей, приговаривая: «на Фюрера надо быстрее и лучше работать, чем на Сталина». Полицейские врывались в дома и забирали все, что еще оставалось. В первую очередь, требовали деньги, золото. Это зверье считало, что у евреев мешки с деньгами, они говорили: вы должны расплатиться за убийство Иисуса Христа. Все это сопровождалось избиениями всех, кто попадался им на глаза.

     До октября убирали урожай. В начале октября все должны были идти на работу в село Широкое в 5 км от нашей деревни на строительство дороги Кривой Рог - Днепропетровск. Вначале нам показалось, что на строительстве дороги лучше. Дорожный мастер-немец требовал только качество, Первое время не били. Местные немцы из немецких колоний и украинцы на подводах подвозили большие камни, которые нужно было разбить и обработать до получения прямоугольного булыжника. Это была очень тяжелая работа. Булыжники подносил я своему двоюродному брату. Он его подгонял к уже уложенному ранее и обсыпал песком.

     Когда комендант лагеря появлялся на строящейся дороге, друг другу передавали: идет. Надо было усердно работать. Его гибкая палка, как плетка, одним ударом рассекала кожу. Женщины разравнивали кучи привезенного песка. И вдруг комендант заметил, что у одной женщины из телогрейки выпала книжка. Его это привело в бешенство. Он схватил женщину и, зажав ее голову между ногами, начал ее избивать. Она кричала. А он избивал ее, пока у него вокруг рта образовалась белая пена. Женщина упала. Он бил ее ногами. Я видел его искривленную рожу и белую пену вокруг рта. Один из полицейских поднес ему бутылку самогона. Он жадно пил и ушел, останавливаясь глотнуть из бутылки. Женщину на руках унесли в лагерь. Вот такова была цена человеческой жизни на оккупированной территории в гетто и лагере.

     Кормили нас чрезвычайно плохо. Давали только просо, которое надо было истолочь, просеять от оболочки, чтобы получить пшено. И только вечером можно было сварить на костре кашу. Для этого надо было собирать дрова по щепочке и нести с собой. У местных немцев и украинцев, подвозивших камни, мы просили принести что-нибудь съестное. На второй день они уже сами привозили. Многие знали дядю как мельника и привозили ему еду. Было очень много порядочных людей, А к этому времени уже начали выходить многие украинские газеты. В них евреи изображались кровожадными, алчными, сосущими кровь украинского народа.

     Охранники на строительстве дороги были украинцы, вполне сносные люди. Недалеко от дороги были лесозащитные полосы, деревья. Там росли дикие абрикосы. Мы отпрашивались по 2-3 человека, набирали мешочки с абрикосами для всех. Но это продолжалось недолго. Вскоре вместо них поставили на охрану латышей и русских из военнопленных. И если им кто-то не нравился, могли забить до смерти. Даже дорожный мастер кричал: достаточно. Нас перестали пускать в деревню. Загнали всех в коровник. Избитые и больные, которые не могли больше работать, оставались в коровнике. С приходом новой охраны всех не вышедших на работу отвозили в село Новожитомир и там расстреливали и сбрасывали в заранее подготовленные ямы. В ноябре-декабре 41-го года всех, кто оставался в Новожитомире, расстреляли. В основном это были старики и дети - около 400 человек.

     В конце декабря 41-го года, когда мы вышли из коровника, нас окружила охрана и велела строиться. Так как участок дороги, который мы строили, был окончен, мы знали, что нас перегоняют на другой участок. Нас погнали в сторону районного центра Софиевка. По дороге тех, кто отставал, расстреливали. За день, пока нас гнали, было расстреляно более тысячи человек. В районном центре Софиевка нас всех загнали в церковь. Там мы оставались три дня без пищи и воды. Падал снег, и это была наша вода. На третий день нас погнали в село Любимовка, где был оборудован ранее концлагерь для военнопленных. Как поступили с военнопленными, я не знаю. Находясь в этом лагере, мы продолжали работать на строительстве дороги. Начались морозы. И строить дорогу было невозможно. Было много снега, и мы его расчищали с шести утра до темноты. Большая скученность и голод, вши, в лагере начались болезни. Каждый день умирало 10-15 человек. Каждую неделю, иной раз и два раза в неделю пригоняли все новых людей. Снег валил без перерыва днем и ночью.

     Снег очень мешал продвижению немецких войск Машины не были приспособлены к движению в зимних условиях Украины. Солдаты были легко одеты: без зимних шапок, в пилотках. На ушах наушники. Без валенок. В летних шинелях. Сидя в кузове грузовиков, они мерзли и обмораживались. Это на Украине, где температура 10-15 градусов. А в России? Мы начали находить советские листовки о победе под Москвой и понимали, что немцы войну проиграли. Но это был только конец 41-го года.

     Когда мы были нужны для расчистки снега, перестали убивать, временно, и чуть-чуть лучше кормили. Однако, отсутствие каких-либо санитарных условий, вши и скученность продолжали уносить людей на тот свет. Устроили барак для больных. Им давали возможность умереть своей смертью.

     Весной снова начались работы на строительстве дороги. Были добрые люди, которые вместе с камнями и песком привозили и какую-то еду. Мой брат Ефим заболел тифом. Его родители и я старались достать ему какую-нибудь еду и хорошую чистую воду. Когда стало теплее, его вывели из барака для больных — в укромное место, которое не знали охранники. Постепенно ему становилось лучше. И в августе он уже снова вышел на работу. В лагерь непрерывно прибывал поток людей для строительства столь важной для немецких войск дороги. Весной машины застревали в грязи. Зимой в снегу. Зимой их машины плохо заводились. Масло у них было летнее (это я уже узнал после войны), и оно замерзало. Они паяльными лампами разогревали масло. Мой дядя и тетя находились уже в плохом физическом состоянии. Но говорили мне и своему сыну Ефиму: надо подбирать момент для побега из лагеря.

     Началась зима 42-го года. Снег опять шел днем и ночью. В 5 часов утра всех поднимали на расчистку снега. Так как в 5 часов утра было еще темно, охрану увеличили, чтобы не было побегов. По бокам дороги были огромные сугробы снега. Днем солнце подогревало, под водой был лед. Машины непрерывно буксовали, и нам приходилось их толкать. Бывали часто случаи, когда немецкие солдаты, сидевшие в кузове машины, ели консервы. И недоеденные банки выбрасывали. Все гонялись за этими банками с остатками пищи.

     Мы, человек пять, толкали машину с ящиками. В какой-то момент шоферу удалось набрать большую скорость. Все бросили машину. Я один ‘уцепился за борт, подтянул ноги, и машина меня понесла. Так как дорога была скользкой, машину бросало из стороны в сторону. В один из таких моментов меня буквально выбросило из кузова, и я попал в сугроб мягкого снега и почти что утонул в нем. Вначале я хотел выбраться, Но снег был пушистый, я утопал еще больше. Я замер: вот момент для побега. Присел, надеясь, что меня найти будет трудно. Время уже было к вечеру. И я ждал, когда уведут всех в лагерь, и станет темно. Я долго сидел в снегу. Потом услышал команду охранников: строиться и идти в лагерь. Я продолжал сидеть не шевелясь. А снег продолжал идти, и я был надежно спрятан. Я ждал, пока прекратят двигаться машины. Ночью они останавливались, и движенье возобновлялось только утром. Взошла луна, это была уже полночь. Я начал пытаться выбраться из моего укрытия. От долгого сидения ноги не двигались. Я непрерывно работал ногами, но оставался на месте. Не знаю, сколько прошло времени, пока мои ноги начали двигаться. Я протоптал в снегу проход и выбрался наружу. Около дороги, за отвалами снега виднелось кукурузное поле. Идти по полю было трудно, снег был почти до колен. Я устал, останавливался отдохнуть и ощупывал кукурузные стебли, искал остатки початков. Вскоре нашел. Наполнив рот кукурузными зернами, я почувствовал наконец сытость. Мне надо было уйти подальше от лагеря, и надо было набрать побольше початков. И все это на ходу. Шел я долго, начинался рассвет и надо было найти место, где спрятаться. Впереди я увидел большую скирду соломы, я залез наверх и стал зарываться в нее как можно глубже. В соломе было тепло и мне казалось, безопасно. Я тут же уснул.

     Когда я проснулся, был уже день. Это был первый день без концлагеря. В первую очередь, я решил переодеться. Переодеть брюки. На мне были две пары брюк. Верхние рваные, нижние еще целые. Я переоделся, чтобы выглядеть как можно лучше. Начал тихо спускаться со скирды на землю. И тут я увидел пятерых парней лет 17-18. Они увидели меня и спросили: «Ты тоже прячешься*». «Да, - ответил я, - вчера убежал из дому, была облава». И тут меня выручило знание в совершенстве украинского языка. Из разговоров охранников лагеря я знал обстановку в деревнях. «И мы бежали от облавы полицейских, - сказали они». Осенью 41-го года немцы приглашали украинскую молодежь ехать на работу в Германию. Они обещали, что можно получить хорошую специальность, хорошую работу и разные другие блага. В начале нашлись наивные ребята и девушки и поехали. Из Германии приходили прекрасные письма на Украину о счастливой жизни. Но вскоре начали возвращаться больные и девушки в положении. Они рассказали правду о рабском труде. Добровольцев больше не оказалось. Начались облавы и насильная отправка в Германию на работу. Война продолжалась, надо было работать, немецкую молодежь забирали в армию, их заменяли украинцами.

     Я примкнул к этим ребятам. Они ждали у скирды прихода матери одного из них. Она сказала, что нам надо идти в одну сожженную деревню, искать погреба, которые были в каждом доме, и там прятаться. Когда делили еду, досталось и мне. Такую еду я уже два года не ел. Мы снова спрятались в скирде, а с наступлением темноты пошли в названную деревню. В темноте долго искали погреб, но нашли. Он оказался сухим, мы натаскали все, на чем можно было сидеть и лежать, натаскали обгоревшие доски. В погребе нашли остатки картофеля и моркови. Тут же в погребе разложили маленький костер и пекли картошку. Назавтра к вечеру пришла мать другого парня и снова принесла еду и информацию: тех, кого полицаям удалось поймать, уже увезли на сборный пункт. Наверное около месяца мы прожили в этом погребе. Однажды пришла маленькая сестренка одного из парней и сказала, что можно вернуться домой, облавы прекратились, необходимое количество людей уже набрали. И ребята ушли домой. Мы попрощались. Но мне идти было некуда. Я вернулся в тот же погреб. Когда они ушли, я решил избавиться от вшей, которые меня очень донимали, разложил небольшой костер, разделся до пояса и стал вытряхивать вшей из головы, с тела, из рубашки. В найденную кастрюлю я набрал побольше воды из глубокой лужи и стал умываться. Это было впервые после побега из лагеря и скитаний. Потом я потушил костер и крепко уснул. Опять я остался один... И так изо дня в день я жил в этой разрушенной деревне. Переходя из погреба в погреб в поисках пищи. Но все и здесь закончилось. Нужно было искать выход. Как я рассказывал, в нашем районе, кроме еврейских и украинских деревень, были и немецкие. Общаясь с ребятами, я слышал, что в немецких деревнях требуются работники-мужчины для работы в поле. Всех немцев-мужчин еще в начале войны депортировали вглубь страны. Остались их семьи, которых не успели депортировать в связи с быстрым продвижением немецкой армии. Я пошел в эту колонию, которая называлась Грюнфельд. Нашел старосту колонии и попросил его дать мне работу. Он посмотрел на меня и сказал, что я буду помогать одному военнопленному узбеку кормить овец. Овцы находились в большом хлеву. Их было около 500 штук. На тележку я накладывал сено, подвозил в хлев и бросал сено в ясли. Потом на эту тележку ставил бочку, набирал из колодца воду, подвозил и заливал воду в корыто. И так весь день без отдыха. Для мальчика 13 лет это была тяжелая работа. Военнопленный узбек умел ухаживать за овцами, умел доить.

     На день мы получали по большому куску хлеба и немного пшена. Узбек варил кашу с овечьим молоком. Почти за два года я не ел ничего подобного. Я прислушивался ко всем разговорам на немецком, украинском и русском языках и стал понимать: советская армия успешно продвигается.

     В этой немецкой колонии находились на излечении и отдыхе немецкие солдаты. Они активно спорили, ругались, раскладывали карты, называли города, где идут бои. И я догадывался, где сейчас находится фронт. Немцы не умели отличать еврея от украинца. Но когда появлялись украинские полицейские, я прятался в хлев к овцам и просил узбека заменить меня. Украинские полицейские очень тщательно старались выявлять евреев и военнопленных, за которых они получали премии.

     Советская армия приближалась. Ночью слышны были звуки артиллерийских орудий. Началась подготовка к эвакуации немецких семей. Было объявлено об обязательной эвакуации. Оставшиеся будут расстреляны. Я понял, что мне надо уходить. Но нужна была пища, и я стал её собирать после пьянства немецких офицеров в доме старосты. Жена старосты после сборищ немецких офицеров выносила поднос с остатками пищи, крича по-немецки: «Узбек, иди сюда». Я бросал работу, бежал к узбеку и направлял его к подносу с пищей. Эту пищу делили пополам. Свою часть я прятал, зная, что мне придется снова скитаться.

     Было объявлено об обязательной эвакуации. Оставшиеся будут расстреляны. Я понял, что мне надо уходить. В один из вечеров, когда стемнело, прихватив подготовленную пищу, я потихоньку выскользнул из хлева и направился в знакомую сожженную деревню. Нашел тот же погреб, устроился на ночь. Наутро, выглянув из погреба, увидел знакомых ребят. Но с ними было много новых. Разговоры у всех были: приближение советских войск. Радость была общей, им не грозил угон в Германию, а у меня появилась возможность выжить. Ожидание длилось больше недели.

     В одно раннее утро в начале февраля 1944 года пришла сестра одного из ребят с радостной вестью: наши пришли. Радость была безгранична, все сразу побежали в деревню, из которой пришла девочка. Там было много машин, пушек, тракторов, тягачей. Как сейчас помню, один из офицеров сказал другому, глядя на нас: «Вот наше пополнение». Среди встретившихся ребят, я подружился с одним из них, так как он был моего роста. Остальные были более рослые. Он пригласил меня к себе, его мать сразу нас накормила. Он был очень рад, что вернулся домой, сразу стал мне показывать свое хозяйство, своих кроликов. Пришли ребята и рассказали об объявлении советских властей у сельского совета. Мы все двинулись туда, там висело объявление: всем мужчинам от 18 до 50 лет обязательно явиться в Красиловский райвоенкомат. Не явившихся будет судить военный трибунал. Мы договорились, и назавтра все вместе пошли в райвоенкомат. Там уже была очередь, которая медленно двигалась. Я решал: как себя назвать. Даже сейчас, уже находясь на освобожденной территории, я не мог назвать свое настоящее имя, так как слышал о ненависти к евреям у этих же ребят. Поэтому решил назвать фамилию, имя и отчество соседа по парте в пятом классе. Я так задумался, что не заметил, как подошла моя очередь Громкий голос писаря привел меня в чувство: «Твоя фамилия?». Я ему четко, без запинок ответил: «Андрющенко Василий Петрович, 12 декабря 25-го года рождения», прибавив себе три года. «То-то же, а ты уснул. Проходи, получай обмундирование, оборванец» и сунул мне в руку картонку с номером.

     В середине была длинная брезентовая палатка. Я встал в очередь к парикмахеру. Подошла моя очередь. Парикмахер посмотрел на меня: «Что это за ребенок?». «Какое тебе дело?- сказал старший, - стриги и все». Парикмахер посмотрел на мою два года не стриженную голову, машинкой пошевелил волосы и сказал: «Да тут мешок вшей». «Стриги и все», - сказал старший. Парикмахер обрабатывал меня, стоя на расстоянии вытянутой руки. Было больно, но я молчал. После стрижки направился вглубь палатки. Это была настоящая баня. Мне дали тазик и чашку с жидким мылом. Я окинул мойку взглядом в поисках угла потемнее. Не мог же я выдавать свое еврейское происхождение. Набрав полный таз воды, я мылся впервые за два года! Сменив 4-5 тазов воды, окончив мытье, двинулся дальше. Мне начали подбирать одежду. Все было велико, но кое-как подобрали. В следующей палатке получил котелок с крышкой и ложку. В котелок налили горохового супа, на крышку положили картофельное пюре с маленьким кусочком мяса, Поев, я как другие, я вымыл котелок, крышку, ложку, вложил их в вещмешок. Старшина крикнул: «Николай, это тебе двадцатый».

     Нас, 20 человек, построили, ввели в зал, раньше это был клуб. Сразу начали изучать, как пользоваться винтовкой, автоматом и гранатами. Учеба продолжалась до ужина с перерывами на перекур. В течение 10-12 дней изучали пехотное оружие. Два раза ходили на стрельбище, каждый должен был бросить одну боевую гранату. Когда командование решило, что мы уже подготовлены, нас построили для принятия присяги на верность СССР. Перед колонной играл духовой оркестр. Потом нас повели в столовую. И по случаю и в связи с принятием присяги к обеду дали на пять человек пол-литра водки. Вот тогда я впервые попробовал ее. После обеда снова изучение оружия. Назавтра перед строем объявили, что теперь мы солдаты Советской Армии. В действительности на то время мне было всего около 15 лет.

     Так началась моя военная жизнь. Первый город, во взятии которого я участвовал, был город Львов. За Львовом началась Польша. В какой-то вечер нас усадили 25 человек в американские «Студебеккеры» и срочно повезли на помощь другой части. Потихоньку ехали всю ночь, Под утро водитель уснул и въехал в реку на скорости. Мы быстро выпрыгнули из кузова в воду. Водитель и командир взвода утонули. Целых полдня мы с помощью веревок и еще одной машины вытаскивали из воды нашу машину. На этой же машине нас, обучавшихся 10 дней, повезли дальше и сразу — на танки и в бой. Через месяц меня ранило первый раз. В госпитале я пробыл три недели — и снова на фронт.

     Теперь линия фронта проходила в Карпатах. Кругом горы. Мы очень долго стояли в обороне, и снова у нас завелись вши, о которых я уже, было, забыл. Поэтому назначили баню, Вокруг нашей обороны не было деревень, были отдельные поместья с очень хорошими домами, покинутые людьми в связи с войной. В одном из таких домов наш санитар обнаружил баню. Санитар велел отдать всю одежду, оставив себе только обувь, ремни, оружие и другие личные вещи, в которых вши не водились. Мы мылись долго, шумно, парились и решили что хватит. Стали звать санитара, Он не показывался. Когда мы выглянули голые на улицу, то увидели убитого санитара, опрокинутые бочки, в которых горела наша одежда. Бочка стояла на кирпичах, под ней огонь. В бочку ставилась решетка, на которую клали одежду. Вода в бочке кипела и паром выбивала вшей, Между бочками попал снаряд, и только один. Что нам было делать? Мы знали, что штаб батальона находится примерно в двух километрах. Но мы голые. Начали обыскивать дом. Нашли какое-то тряпье, обмотались, и бегом к штабу. А был декабрь, мороз. Хорошо, что мы кричали по-русски, сказал часовой, а то он бы нас расстрелял. Нас направили в санчасть. Вместо лекарства врач велел дать нам по сто грамм водки. Принесли нам новую форму, что потом вызвало зависть других.

     В апреле 45-го года меня ранило второй раз, и тяжело. Я пролежал в госпитале в Кракове шесть месяцев. Начинался 1945 год. Советские войска стремительно наступали, приближаясь к границам Германии. Немцы отчаянно, сопротивлялись в надежде изменить ход событий в свою пользу. Нас, солдат, перебрасывали с одного участка на другой. Так наша часть в составе 4-го Украинского фронта оказалась в Варшаве, разрушенной до основания. От своих родителей я слышал о Варшаве как о центре еврейской учености и культуры. А я увидел одни только разрушения. Из Варшавы нас повезли в направлении Кракова, который, благодаря советской разведке, остался целым. Мы пробыли в Кракове до момента определения места форсирования реки Одер.

     Прибыли танки и началось наше наступление. Немцы бежали на другой берег. Указывая туда, командир батальона сказал: «На том берегу начинается Германия». При нашей попытке сходу переправиться на другой берег, немцы начали артиллерийский обстрел, и я был тяжело ранен в обе ноги во второй раз 27 апреля 1945 года. Санитар занес меня в подвал ближайшего дома. Там уже было много раненных солдат. Когда наша часть форсировала Одер, за нами прибыли санитарные машины, и нас отвезли в город Краков в госпиталь, где я лечился в течение шести месяцев.

     В мае война окончилась. Я остался жив. В июне наша часть уже направлялась на войну с Японией. Командиры пришли в госпиталь, и приглашали выздоровевших солдат поехать с ними. Я еще не был готов, и желания у меня такого не было. Многие уехали. Я начал думать, как разыскать своих родных. В сентябре меня выписали в часть. К этому времени я уже получил адрес и списался со своей сестрой. Я написал заявление на отпуск после ранения. В сентябре 46-го года я уже был в Оренбурге, где жила моя сестра Ида, эвакуировавшаяся из города Сталина, ныне Донецк. Там я заболел и опять оказался в госпитале, Меня признали не годным к строевой службе, демобилизовали, и началась для меня новая жизнь...

     Дорогие дети и внуки! Я рассказал многое из того, что осталось У меня в памяти, спустя 60 лет после окончания Второй мировой войны.

Книга памяти. Судьбы еврейского народа во Второй мировой войне. Воспоминания очевидцев. Кельн. 2009.

В интернете публикуется впервые

16-09-2020