Моя семья (1918-1937 гг.)

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Израиль Постоловский

Моя семья (1918-1937 гг.)

Молодость Израиля Зинделевича Постоловский пришлась на войну. В 1941 г., едва закончив среднюю школу, был мобилизован в танковые войска, участвовал в обороне Сталинграда и окружении армии Паулюса, воевал на многих фронтах и закончил войну штурмуя Рейхстаг в Берлине. Был трижды ранен, горел в своих танках, награжден тремя боевыми орденами и многими медалями. После войны окончил Одесский госуниверситет. Работал юристом и преподавателем. Профессор. Опубликовал 40 книг. Кроме фронтовых мемуаров, написал учебники по различным проблемам, связанным с чтением, математикой, методиками преподавания. Является одним из основателей нового направления в педагогике - теории и практики динамического чтения.

     Мой отец был родом из Ротмистровки, а мать - из соседней с ней Шполы. Эти два маленьких еврейских местечка были населены мелкими торговцами и ремесленниками самих различных специальностей - от портных и сапожников до бочкарей, пуговичников, часовщиков, превосходных учителей-самоучек... Когда отец рассказывал мне о жизни местечек и перечислял специальности, я понял, что каждое из них - это духовно и хозяйственно самодостаточное мини государство. Вместо законов - обычаи, апробированные на протяжении веков, вместо парламента - раввин с группой критично мыслящих мудрецов. Из таких местечек выходили в мир выдающиеся революционеры-разрушители и не менее выдающиеся творцы-созидатели, ученые и финансисты, гении и обыкновенные пройдохи. Все - как в высокоразвитом, современном обществе. Это явление предстоит еще проанализировать. В местечках не было специальных техникумов и вузов для подготовки высококлассных специалистов. Эту функцию брала на себя семья. В каждой из них воспитывались, как правило, специалисты одного направления. Они здесь обучались и воспитывались. А если у ребенка не было никакой склонности к данной профессии, семьи обменивались детьми для учебы. По сути, создавались новые семейные кланы, которые чаще всего закреплялись последующими браками. Многое в жизни местечек напоминало греческие полисы, их универсальность и необычайную жизнеспособность. Кстати, когда в 30 годы евреев высылали в Биробиджан и Крым, они поразительно быстро освоили тайны тяжелейшей и сложнейшей для них области деятельности - сельского хозяйства. Тут, как известно, решающим является привязанность к земле, любовь к ней, любовь к скотоводству. А ведь евреи почти два тысячелетия были оторваны от земли. Возвращаться к ней через колхозы было очень трудно. Может быть, потому что евреи всей своей историей были научены избегать подневольного рабского труда. Такими были колхозы.

     1918 год. Началась гражданская война, в которой евреи, как известно, сыграли свою особую демоническую роль. Они нещадно мстили царизму за его многовековой государственный антисемитизм. Но перед тем как умереть, тот же царизм успел заразить этой духовной чумой и самих большевиков. Новая Россия несла факел революции, будучи уже больной не толерантностью как национальной, так и хозяйственной. Но это было потом.

     В Ротмистровку ворвались петлюровцы. Начались грабежи и убийства. В погромах принимали участие также и местные крестьяне. Евреи расплачивались за отрыв от местного населения, за религиозную отгороженность, которая раньше спасала их культуру. Погромы начинались, как правило, вечером. Пьяные и орущие петлюровцы в сопровождении жаждавших добычи местных мужиков, окружали группу домов, в которых забаррикадировались еврейские семьи. Начинался обстрел. Дети и взрослые в домах кричали и звали на помощь соседей. Но те сами ждали своей очереди. Петлюровцы с ревом шли на штурм. Они врывались в дома, насиловали и убивали. Тут же они выносили из домов самое ценное с их точки зрения, и грузили на свои фуры. Разгром заканчивали приехавшие крестьяне. Они забирали все, что могло пригодиться в хозяйстве. Делали они это лихорадочно и с оглядкой. Нет, их не мучила совесть. Крестьяне боялись появления отрядов самообороны, с которыми бы лучше не встречаться. В заключение дом поджигался. Мертвецки пьяные петлюровцы, сделав свое кровавое дело, часто тут же сваливались на землю и засыпали.

     Моя семья не избежала разгрома. Во время штурма погибла моя восьмилетняя сестричка Роза (я ее никогда не видел, она ведь родилась в 1910 году). Когда одна банда уже почти ворвалась в домик Постоловских, появилась другая, посчитавшая, что наш дом - их добыча. Началась перестрелка. Но тут нашей семье посчастливилось еще раз. Появился отряд красногвардейцев в сопровождении толпы еврейских мальчишек, вооруженных кольями. Петлюровцы струсили и ускакали. Жить в Ротмистровке стало невозможно. Семья срочно переехала в город Енакиево. Здесь отец купил на окраине настоящую развалюху. На лучшее не хватило денег. Рядом был металлургический комбинат. Весь район почти всегда был покрыт густым, вонючим чадом. Все задыхались. Днем и ночью отец пытался поставить на ноги свой бизнес и вытащить семью из клоаки. В центре города отец сумел, наконец, купить комнатку. Тут он поставил свою швейную машинку и начал шить. Особой конкуренции у отца не было. И уже через два месяца о нем стали говорить как о необычном портном. Вскоре отец купил еще две комнатки рядом с мастерской. Сюда переселилась вся семья. Воздух тут был совсем иным. Был даже водопровод, который до сих пор никто из детей не видел. Семья воспряла духом. Рядом с мастерской появился маленький магазинчик, где отец выставлял на продажу свое шитье. Оно пользовалось успехом у жен нэпманов. На одежду они не жалели денег.

     Мама занималась детьми и домашним хозяйством. У нее появилась даже помощница - деревенская девушка. Детей всего было шестеро. Четыре девочки и два мальчика. В семье я пользовался особым почетом - ведь я был первым из мальчишек. Мой брат родился только в 1927 году. Старшие сестры Ревека и Геня поступили на рабфак. Рива считалась в семье "писателем". Ее острые, критические заметки появились в местной газете уже на втором курсе. Не помню - о чем писала сестренка. Но то, что ее статьи были направлены против разжиревших нэпманов, это точно. Мы, дети, были от Ривы в восторге, хотя папа как-то пошутил: "Подождите, она еще и до меня доберется". Но наша семья считалась законопослушной и относилась к категории мелких нэпманов. Папин бизнес облагался большим, но терпимым еще налогом. Главное - у папы не было наемной рабочей силы, и ему до поры до времени прощались мелкие сокрытия доходов.

     И вдруг все изменилось. Налог вырос в несколько раз. Советская власть перешла в наступление на НЭП. От заработанных отцом денег теперь уже ничего не оставалось. За неуплату новых налогов было описано все имущество, и даже наши детские игрушки. Отец до этого уже почувствовал угрозу и успел спрятать свое главное богатство - швейную машинку "Зингер". Вскоре отца арестовали. Чиновник, к которому обратилась мама, ответил кратко: "Не беспокойтесь. Суд будет быстрым и без всяких там адвокатов. Ждите". Вскоре был оглашен приговор. Отца объявили "лишенцем". Он лишался всех гражданских прав, даже права на проживание в городе. Семья могла теперь проживать только там, где ей укажут власти. Началась коллективизация. Режиму нужны были колхозы. Через них можно было безнаказанно отбирать все, что создавалось крестьянами. Не знаю, чья это была идея - создать еврейские колхозы. Может и в самом деле, этих вечно недовольных и беспокойных людей можно было привязать к земле. Она ведь всегда принижает буйный дух человека...

     Через год отца выпустили из тюрьмы с условием, что он с семьей выедет как выселенец в Крым. "Крым" - звучит как-то мягко и по-санаторному. Ведь не застывшая Колыма, не болотный Биробиджан. Но и Крым может стать адом, когда вокруг голод, когда в голой степи нет даже веточки, чтобы разжечь костер, а тебе вслед все шипят: "Это выселенцы, лишенцы, евреи". Эшелон с выселенцами выгрузили ночью в Сарабузе. Это - 18 километров южнее Симферополя. Нас уже ждала колонна грузовиков. На них грузили скарб прибывших. Его было совсем мало. Ведь разрешали брать с собой лишь то, что не было описано и конфисковано. А свой "Зингер" отец все-таки умудрился привести. Машинка нас потом спасла. Уже к утру, мы оказались в новеньких, только недавно сооруженных в голой степи домишках. Дома были необычными. Пол был земляным, без всякого покрытия. Окошки находились под потолком, как в тюремных камерах. Мы, дети, не могли из них выглядывать. Отец смеялся: "Домики ведь строили заключенные, а у них в камерах такие же окошки. Скажите спасибо, что еще нет решеток". Мы теперь не всегда понимали отца. Было ясно, что в тюрьме он сильно изменился, хотя дух бодрости в нем еще жил.

     В домиках - по одному свежесрубленному столу и несколько табуреток. В середине плита. Топить в ней можно только соломой или кураем, как называли местные жители перекати-поле. Угля и дров здесь не бывало. На второй день нам объявили условия новой жизни. Колхоз называется "Первомайский". В год наша семья должна заработать не менее 150-170 трудодней. В конце года, если будет хороший урожай, на трудодень мы получим до полутора килограмм зерна (в основном - кукурузы), и по одному килограмму овощей. В счет будущего расчета по трудодням мы будем ежедневно получать мизерную пищу: дети до 12 лет - 400 грамм хлеба в день, старше 12 - 500 грамм, а работающие взрослые - 700. Выдается немного картофеля. Огород - полторы сотки. Но его еще надо засеять. А земля - каменистая. Кур не должно быть больше двенадцати. Мы вскоре почувствовали, что означают эти цифры. Начался голод - изнурительный и постоянный. Солома, которую нам разрешали брать в скирде в километрах полутора от дома, мало спасала нас от холода. Было тепло только во время топки. Полы мы покрывали тоже соломой. Они были очень холодными. В школе (она находилась в 2-х километрах от нас) дети часто падали в обморок от голода. На этот случай у директора школы был специальный "поддерживающий фонд". Им я пользовался только несколько раз. Баня устраивалась раз в месяц. Появились вши, чесотка На дезинфекцию нас возили в столицу, в Симферополь. После мучительной процедуры специальной обработки, нас два дня откармливали. Ели даже борщ со вкусом мяса, а каши давали столько, что мы потом только и жили воспоминаниями о ней. У всех нас опухали пальцы на руках и ногах.

     Отец сначала работал в конюшне. Он ухаживал за лошадьми. Дружбы между отцом и животными не получилось. Нет, он их не бил и даже не кричал на них. Ему было очень жалко смотреть на то, как отощавшие лошади ночами мерзли и дрожали в стойлах от холода. Он решил им помочь, и из мешковины сшил попоны, которые на ночь пытался на них натянуть. Лошади по-своему расценили гуманизм отца. Им видимо показалось, что отец над ними попросту издевается. Его появление в конюшне лошади встречали теперь яростным ржанием. Отец был переведен в бригаду огородников с формулировкой - "За создание в конюшне конфликтной ситуации". Мы смеялись.

     В квартире стало меньше пахнуть конским навозом, хотя этот запах преследовал нас еще долго. В огородниках отец пробыл дольше, чем в злополучной восставшей против него конюшне. Вскоре он прославился и здесь. Горшочки для огородной рассады отец предложил делать из специально для этого подобранной навозной смеси. Была не только экономия. Выросла урожайность. Отца зачислили в ударники. Мы, дети, очень гордились этим, так как фамилии колхозных ударников были занесена на почетную доску, висевшую у входа в школу. Но зимой 31 года мир дома был нарушен письмом от старшей сестры Ривы, которая училась в Сталино в институте. Случилась беда, о которой нам, детям, не говорили, сперва, ни слова. Но мы чувствовали ее присутствие. Мама непрерывно плакала по ночам, а отец еще больше похудел. Потом мы случайно узнали содержание письма Ривы. Институтское начальство поставило ее перед выбором - или она отказывается от отца-"лишенца", или она должна покинуть рабфак. Такое иезуитски жестокое наказание для своих граждан придумала советская власть. Ни одна диктатура до этого не додумывалась. Отрубали головы, четвертовали, колесовали, подвергали изощренным пыткам огнем... Но сказать ребенку жертвы - "Мы тебе дадим жить, если скажешь: "Это не мой папа"... Нет, такого духовного садизма история не знала. Мы, дети, ничего не понимали. Наш отец самый трудолюбивый и человечный. В чем же он так провинился, что надо от него отказываться? Мама написала Риве: "Отказывайся. Ты спасешь не только свою судьбу, но и дашь надежду нашей бедствующей семье. Без надежды жить нельзя. Не переживай. Так нужно. Такое время". Мама решила нам все рассказать. А что творилось с самой Ривой, трудно себе представить. В прошедшем колхозном периоде жизни была одна и светлая страница - это школа. От нас - километра 2. Учились в основном на идиш. А говорили между собой на русском и на идиш. Так было и в школе, и дома. Учебники тоже были написаны на идиш. Написаны они были в духе уважения ко всем народам, к особенностям их культуры. Убежден еще и сегодня - в нашей школе были самые умные, терпеливые и толерантные учителя. Я забыл их имена. Но их уроки, их нежное отношение к нам забыть невозможно. Был у меня в школе друг Яша Рейдлер. Он, как и я, прошел войну, многое пережил. В 1990 году я увидел его в последний раз. Встретившись случайно в Симферополе, мы целый день вспоминали о нашей непревзойденной школе. Кстати, в школе мы изучали также и еврейские традиции. Но изучали их вне связи с религией. И в этом отношении наша школа была не похожа на современную еврейскую школу, где главными считаются религиозные, а не гражданские традиции. А ведь они, более толерантны и более связаны с будничной культурой евреев, с мировой общечеловеческой культурой. Такой она была, наша школа.

     Через два года голодной и холодной жизни в колхозе на нашу семью свалилась новая беда. Папа был снова арестован и вывезен в Енакиево, где от него снова требовали неоплаченные, старые налоги. В Первомайске его арест вызвал возмущение. На колхозном собрании была составлена и утверждена трудовая характеристика на отца. Она была блестящей. Ее отправили в Симферополь, где находилось управление колхозами и в Енакиево, где сидел теперь отец. Такого единодушия в Первомайске еще не было. В деревне не было ни одной семьи, которая бы нам не помогала в это страшное время. Так длилось целый год. Отца привезли ночью, чтоб никто не видел. Ходить он уже не мог. Избитый и обессиленный, он смотрел с кровати на непрерывно приходящих к нему первомайцев. Папа плакал от счастья. Через полгода он встал на ноги. Болел только бок. Перебитые ребра заживали плохо. В Енакиево его пытали. Он запретил нам, детям, плохо говорить о Советской власти. Ее язвы были для него лишь следствием непродуманных проступков отдельных людей в ГПУ. И, по-моему, он сам верил в это, верил глубоко, этот человек, кроткий, как ягненок и работящий как вол. Почему же его снова арестовали и пытали? Все было просто. Подходил срок ссылки, и перед тем, как выпустить свою жертву из жестоких объятий, его попытались снова тряхнуть. Может быть, и в самом деле, у него что-то еще есть? Такой была тайна второго ареста. И палачи не скрывали ее.

     Срок наказания истек. Формально мы были свободными, и уже не считались выселенцами. Однажды в середине 1933 года отца послали в Сарабуз по каким-то колхозным делам. Здесь находился большой военный аэродром. Отец добился приема к начальнику авиабазы и предложил свои услуги в качестве портного. Он получил пробный заказ на пошив только что утвержденной новой парадной формы для военного летчика. Когда отец через неделю привез костюм, начальник базы был поражен. Он понял, что перед ним настоящий портной-художник. Папа откровенно рассказал ему о своих арестах. Главный летчик только рассмеялся и обещал подробно разобраться в злоключениях портного. Он разобрался и, кажется, в пользу отца. По требованию военных наша семья переехала в Сарабуз, где отец вскоре стал кумиром военных модников. Отец был поставлен во главе маленькой швейной мастерской. Жизнь нашей семьи изменилась основательно.

     Сарабуз - это небольшая железнодорожная станция - развилка в 18 км от Симферополя. Одна ветка дороги ведет прямо на север, на Джанкой и далее - на Перекоп, а вторая - на Саки и Евпаторию, крупнейший лечебный центр Крыма. Почти на самой развилке, на большом холме размещались два поселка - Спат и Шунук. В одном жили немцы-меннониты, переселившиеся сюда еще при Екатерине, а в другом обитали в основном русские. На окраине, на скалистых склонах прилепились татарские домики. Совсем, рядом - большой аэродром, на котором ни днем, ни ночью не смолкал рев моторов новейших тогда истребителей И-15, И-16 и скоростных двухмоторных бомбардировщиков СБ. Они с оглушительным ревом проносились над домами, как будто старались прибить кипевшие в них националистические страсти. А они были нешуточными. Сперва мы все в семье только наслаждались тем, что вырвались, наконец, из голодного и холодного Первомайска. И лишь через несколько месяцев мы с ужасом заметили, что люди на скалистой земле в своих глинобитных домах живут в духе совершенно непонятной нам еще взаимной ненависти. Сеятелями этой злобы были местные немцы-меннониты, объединившиеся в свой немецкий колхоз. Своим главным врагом они считали русских. Их соседи, татары, не уступали немцам, мечтая о возрождении крымского ханства. Главным препятствием для осуществления этой безумной мечты были, конечно, тоже русские и всякие там крымчаки, армяне и, конечно, евреи. С немцами татары внутренне примирились , видя в них даже своих союзников, тем более что совсем недалеко, в Германии, к власти пришел наглый и всесильный Гитлер. Может он поможет решить проблему ханства. Котел националистических страстей кипел, и было ясно, что рано или поздно произойдет взрыв. Так оно и случилось через 8 лет, когда нацисты в 1941 году с ходу захватили большую часть Крыма (кроме Севастополя) и началась резня. Советская теория дружбы народов в крымских условиях не сработала. Но до начала войны было еще много времени, и мы были наивно уверены, что наше счастье бесконечно. У меня появилось два друга - немец Давид Пеннер и украинец Жора Штыцько. Оба они учились в немецкой школе и разговаривали между собой только по-немецки. Знание идиш позволило мне быстро к ним присоединиться. Дома я порой стал даже щеголять знанием немецкого. Папа только задумчиво качал головой. Летчики, с которыми он подружился, много ему рассказывали о фашистской Германии и о том, что война с ней неизбежна. Откуда было знать отцу, что на предстоящей войне я сам буду допрашивать немцев, и не перебежчиков, а пленных заядлых нацистов. О нашей дружбе с Давидом и Жорой я уже писал в очерке "Судьбы". Навстречу войне мы шли разными путями.

     Отец работал днем и ночью. Летчики со своими заказами стояли к нему в очереди. Мы были бесконечно счастливы, и только Рива, приезжавшая к нам в гости из Сталино, напоминала нам молча о времени ее и нашего с ней позора. Нет, мы об этом не говорили ни слова. На этой теме стояло "табу". Как мы теперь жили? Я особенно хорошо запомнил одну необычную историю, которая случилась с нами в те годы, и которая как нельзя лучше характеризует время нашего существования в Сарабузе. Годы в колхозе не прошли для отца даром. Он полюбил животных, особенно лошадей и коз. Будучи очень занятым, он вместе с нами построил около нашего дома сарайчик, куда однажды с базара привел двух козлят Имена для них он выбрал сам. Козу-девочку он назвал Адольфиной, а козленка-мальчика -Геббельс. Мы были в диком восторге от такой отцовской затеи и целыми днями с друзьями занимались воспитанием наших новых членов семьи. Козы оказались удивительно способными учениками. Уже через две недели на упоминание их имен они отвечали потрясающими мэкающими руладами. Особенно выделялся Геббельс, которого, казалось, уже невозможно было остановить при одном только упоминании своего знаменитого в политике тезки. Может быть, потому что в качестве награды за свое козлиное пение наши ученики получали отборный корм. Наш сарайчик превратился в место паломничества детей всего Сарабуза. О козах с именами вождей рейха заговорили везде. Мальчишки изобрели даже козлиную игру. Толпа делилась на две группы. Ведущий кричал: "Геббельс, Геббельс, мэ-мэ", и каждая группа должна была перекричать другую продолжительным козлиным воем. Возмущению немцев-сторонников рейха не было конца. Сперва они предложили папе большую сумму денег за коз. Он отказался. Послышались угрозы. Папа пожаловался летчикам. Дело приняло политический характер Вскоре к отцу пришел председатель немецкого колхоза и предложил явно неравноценный для колхоза обмен - папа отдает ему коз, а взамен получает дойную корову. Но последовал отказ. Иметь корову в хозяйстве означало бросить работу в мастерской. Да и козлят было жалко. Отец поступил по мудрому. Договорились, что он дарит коз колхозу в обмен на одно условие - они должны получить новые имена. Это для того, чтобы их обезопасить от гнева немцев. Со слезами мы отвели наших любимцев в козлиное колхозное стадо. Горевали не только мы. Не знаю, привыкли ли Геббельс и Адольфина к своим новым именам. Если бы они только знали, какую жестокую шутку сыграл с ними наш отец, дав имена нацистских чудовищ. По договоренности с председателем колхоза мы время от времени посещали козлиное стадо, чтобы удостовериться, что немцы с нашими любимцами еще не расправились. От них теперь можно было ожидать всего.

     Козлиная история и последовавшая после этого наша изоляция от немцев - наших соседей, заставили нашу семью сделать еще один шаг в неизвестное. Отец решил переехать в Симферополь. Летчики нам в этом помогли.

Администрация сайта благодарит музей истории евреев Одессы за любезно предоставленные воспоминания и Владимира Чаплина за организацию публикации.

14-06-2007