Из воспоминаний Шлоймо Искольда

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Из воспоминаний Шлоймо Искольда

     ...В 1926 году моя бабушка, вдова приказчика Нохума, дочь габая Пирятинской общины Хая Искольд, с семью детьми переехала из Полтавской области в село Ратендорф (тогда Екатеринославской губернии). Четыре её сына (Меер, Файвел, Шлоймо и Мордехай) и три дочери (Циля, Фира и Фаня) были все работящими и крепкими. Им выделили дом, большой земельный надел, выдали ссуду, на которую они приобрели 6 лошадей, 4 коровы, птицу, инвентарь и семена. Вскоре все дети завели свои семьи.

     В 1929 году обязали объединиться в колхоз. Отказаться боялись. Хозяйство стало гибнуть. Начался падёж скота, упали урожаи. Колхоз тихо развалился. Но в 1930 году всех заставили снова объединиться. Несогласные стали уезжать из села. Среди них был и папин брат Шлоймо. С женой и двумя детьми он переехал в Хорол Полтавской области. Отец мой, Файвел-Сраге, стал передовиком-трактористом Павлом Наумовичем и возглавил бригаду механизаторов. Меня стали называть Семёном.

     В селе нашем жил пекарь реб Вильшанский. Это был высокий, сильный еврей с большой белой бородой, носивший длинный чёрный сюртук. Он же выполнял обязанности раввина (в его доме евреи собирались на молитву) и делал обрезание мальчикам. Моим моэлем тоже был реб Вильшанский. В 30-е годы, когда усилились гонения на верующих, он куда-то уехал. Так постепенно менялся облик колоний.

     Но всё же обычаи соблюдались, праздники, посты, идиш были практически в каждой еврейской семье, где живы были старики. Однажды я, мальчишка, по неведению, кошерным ножом соседской старушки отрезал кусок сала. Она настолько это пережила, что вскоре умерла от горя. Так потом говорили между собой взрослые. До сих пор вижу этот нож с красивой костяной ручкой, её грустные глаза и то, как эта мудрая женщина не сказала мне за мой поступок ни одного бранного слова. Несу этот невольный мой грех всю жизнь. Если бы я тогда понимал, что происходит...

   В 1933 году разразился страшный голод. В памяти сохранилась гнетущая картина. Обессилевший отец сидит дома на лавке и, глядя в одну точку, еле слышным голосом повторяет по-украински: «їсти... їсти... їсти...». У него было уже двое детей: я, четырёхлетний, и десятилетняя Лея. У нашей коровы Марты торчали сквозь шкуру острые рёбра, пропало молоко, но её жалели и не резали. Она была последней надеждой. Ещё был поросёнок Занудка. Мы с ним любили играть. Я как-то обнял друга и не дал отцу его зарезать. Но поросёнка нечем было кормить и назавтра он сдох.

     В какой-то день отчаявшийся отец пошёл на чердак и повесился, но моя мама Бунця, почуяв неладное, тут же бросилась вслед за ним и вынула из петли. Варили траву, сено, ели макуху, если они были. А весною всем трактористам выдали по мешку муки. Это было спасение. Вскоре отелилась Марта. В доме появилось немного молока.

     В 1941-м, когда началась война, все евреи из Ратендорфа эвакуировались. Но по дороге часть старых колонистов решила вернуться, доказывая, что немцы - культурный народ и ничего плохого от них ожидать не приходится. Они завернули на Мариуполь. Там вместе с местными евреями их и расстреляли. Из общего числа погибших - 50 тысяч, уцелел только один - Арон Резник. Подросток из нашего села, лишившийся в одночасье родных, упал в яму на мгновение раньше выстрела и лежал среди трупов, боясь пошевелиться. Решил дождаться, когда уйдут палачи, а затем выбраться и убежать. Но одна из умирающих начала громко стонать. Немецкий солдат выпустил в её сторону автоматную очередь. Женщина умолкла навсегда, а Арону пули прошили ноги. Если бы он издал хотя бы стон, его бы добили. Лежал молча. Когда стемнело, выбрался из ямы и дополз до соседнего села Вершина. Там простая крестьянка еврейского мальчика выходила и, выдавая его за грека, всю войну укрывала от беды.

     Попытался вернуться домой и ещё один парень из нашего колхоза. Мотеле Гинзбург осенью 1941 года попал под Кривым Рогом в плен. Вскоре бежал. Вернулся в родное село. В 42-м его расстреляли два его бывших товарища: украинец Иван Тимошенко и немец Алексей Гер, устроившихся на службу в полицию. Труп бросили головой вниз, о чем убийцы, смеясь, рассказывали, «что так положено по еврейскому обычаю». Ивана арестовали сразу после освобождения села. Судили. После лагерей поехал работать шахтёром на Донбасс, где вскоре погиб во время аварии на шахте. Алексею удалось скрыться от ареста. Он попытался затеряться среди высланных в Семипалатинск немцев. Но среди ссыльных оказалась немка Лиза Завервальд из нашего села. Она его опознала и выдала милиции. Так в 1953 году, хотя и с опозданием, изменника настигло возмездие.

     Семью дяди Шлоймы, жену и двоих детей, расстреляли у него на глазах в местечке Хорол вместе с остальными евреями. Дядя сумел сбежать и спрятался у себя на чердаке. Но вскоре вышел и, обезумев, стал открыто бесцельно бродить по улицам. Его видели ещё несколько дней, а потом он куда-то исчез навсегда...

.    Немало еврейских крестьян погибло уже по дороге в тыл. Бабушка Хая умерла в товарном вагоне. Три ее дочери похоронили маму на полустанке в казахской степи. Но найти могилу после войны они не смогли. Мужья Фани, Цили и Фиры, так же как и два их брата, Меер и мой отец Файвел, погибли на фронте. Мордехай, успевший до 1941 года вместе с женой окончить Ростовский мединститут, прошёл всю войну. Они дожили до Победы. Уцелевшие мечтали возродить прежнюю жизнь. Мне рассказывали, как один солдат, еврейский колхозник, пригнал из Германии корову...

«Шабат Шалом», №10, октябрь 2004

18-02-2007