Мои корни

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Реувен Бесицкий

Мои корни

     Украинская степь - зеленый ковер с яркими красками разноцветья и запахом полыни, запомнилась мне в мой первый приезд к дедушке в незнакомую колонию Межиречь. Мама привозила меня в свою родную колонию к своему папе, моему дедушке, как настоящая идише маме, чтобы я "наглотался" чистого деревенского воздуха и от пуза напился бы парного молока.

     Слово "колония" было для меня совершенно непонятным, и всю дорогу от Харькова я сидел, уткнувшись в окно маленького зеленого вагона поезда. Мимо проплывали, как в кино, белые украинские хатки, утопающие в зелени садочков, колодцы с "сонными журавлями", сочные зеленые поля с пасущимися вдалеке коровами и спутанными лошадьми.

     Это был 1930 или 1931 г. мы с мамой добрались до станции Пологи. Там мама нашла какого-то мужичка - владельца "выездной кареты" - брички. Мама уложила наш скромный скарб, мы устроились на свежескошенной траве и лошадка медленно, как бы нехотя, потянула бричку по проселочной дороге. Убаюкивающее движение брички, похрапывание лошади, сморили меня, и я заснул, поэтому не помнил, как перенесли меня в кровать.

     Утром, когда я открыл глаза, то долго не мог понять, где я нахожусь. Перед глазами был потолок с каким-то выступом посредине, до которого, казалось, можно было достать рукой. Затем я услышал чей-то негромкий прерывающийся голос. Повернув голову, я увидел сидевшего за столом человека с короткой черной бородой с проседью, смуглым лицом, небольшим носом и крупными морщинами на лбу. На голове у него была черная шапочка, похожая на тюбетейку, а на лбу и на руке, обвитые черной ленточкой, были привязаны какие-то черные коробочки; на спину была накинута белая простыня с темными полосами и белыми веревочками по краю. Перед ним лежала раскрытая книга, он что-то потихоньку напевал на незнакомом языке, раскачиваясь вперед и назад. Я с удивлением смотрел на это действо, еще не понимая, где нахожусь. Так продолжалось две-три минуты, пока я не вспомнил, что вчера вечером мы с мамой приехали к дедушке в гости.

     Маленькая глинобитная хатка под соломенной крышей с чисто побеленными стенами (руками моей бабушки). Одна комната с тремя маленькими окнами и глиняным полом создавали в ней, даже в самый жаркий день, приятную прохладу. В центре комнаты красовалась большая русская печь (груба), без которой я никогда бы не увидел и не попробовал хлеба, испеченного на соломе, моей бабушкой Ривой. Я всегда с нетерпением ожидал этот день: бабушка доставала хлеб из печи такой высоты, такой красоты и такого вкуса, что и через семь десятилетий я не могу забыть вкус и аромат горбушки этого чуда.

     Дверь из комнаты выходила в сени, где хранились не очень нужные вещи, а весной там проживал новорожденный теленок.

     Во дворе - то ли хлев, то ли конюшня, где вместе уживались и лошадь, и корова. А рядом - курятник с громким кудахтаньем кур, радостно возвещавших своим хозяевам, что они осчастливили их "золотым" яичком.

     Хозяйство дедушки не было богатым: все оно состояло из лошади, коровы с теленком, двух-трех десятков кур и, конечно же, - надела земли.

     Даже трудно представить, что мой прадед был достаточно зажиточным земледельцем: у него был дом из 4 комнат, конюшня и 2 клуни, 4 лошади, 2 коровы. Набор земледельческих орудий: 2 плуга, 2 бороны, 2 катка, соломорезка, 2 брички и веялка. Кроме своего надела он арендовал 40 десятин земли. Куда же все это делось? На мой взгляд, хозяйство было порушено гражданской войной. В 1919 г., по свидетельству Якова Полякова, земледельца из колонии Межиречь, колония очень сильно пострадала от грабежей и реквизиций, различных самопровозглашенных "властей" и банд. Забирали имущество, сельхозинвентарь, скот и продукты, издевались над беззащитными людьми, а зачастую - и убивали. Особой жестокостью прославились бандиты атамана Григорьева - резали, душили, сжигали и насиловали - неполный перечень злодеяний этих бандитов. Не "отставали" от григорьевцев и петлюровцы.

     На мой взгляд, этот беспредел стал причиной разорения моего прадеда - Красика Айзика Гилелевича. А может быть его постигла участь многих колонистов, попавших в лапы бандитов. Этого я не знаю и очень сожалею, что не узнал когда, может быть, была еще такая возможность. Благословенна его память.

     Свою скотинку - буренку и лошадку, дедушка и бабушка чуть ли не на "руках носили", сдували каждую пылинку со своих кормильцев. Корова давала столько молока, что кормились, в основном, молочными продуктами: творог, сметана, молоко, масло - ешь, сколько хочешь. Утром меня всегда ожидал стакан парного молока, и мама не отходила от меня пока я не выпью.

     В первые наши приезды я всегда любовался дедушкиной лошадкой: ухоженная, упитанная, гнедой масти, она верой и правдой служила ему. Но вот, приехав в 1932 г., я, к своему удивлению, не увидел этой доброй лошадки-кормилицы. Оказалось, что все лошади колонии находились в колхозной конюшне. Когда я со своими деревенскими друзьями наведался в эту конюшню, то не узнал тех ухоженных лошадей, которых видел раньше. Это были худые, с выпирающими ребрами, жалкие животные. Все эти "прелести" я почувствовал на своей попе, когда деревенские ребята, постарше меня, решили маленько подшутить над городским пацаном.

     Я всегда с завистью смотрел на деревенских ребят, которые лихо взбирались на лошадей и с гиком и свистом скакали к речке под таинственным названием - Гайчур. На этот раз, ребята решили прихватить за компанию и городского. Меня, похолодевшего от страха, подвели к понуро стоявшей лошадке и общими усилиями всех пацанов забросили на спину лошади. Судорожно уцепившись за гриву лошади, я сразу почувствовал, что сидеть невозможно. Даже мягкое место не спасало от "железных" ребер этого "скакуна". Лошадка еле, еле плелась, и только поэтому я удержался в "седле". Уж не помню как я "доскакал" до речки и как ребята сняли меня с этого "электрического стула", но мне на всю жизнь запомнился этот "кавалерийский" поход.

     Дедушку мы с мамой видели очень мало: он вставал с первыми петухами, когда я досматривал сладкие детские сны, и приходил с поля затемно, усталый и не очень разговорчивый. При свете керосиновой лампы он ужинал (тогда в колонии еще не было ни электричества, ни радио) и ложился отдыхать. Но бывали вечера, когда дедушка Мендл садился возле меня, или сажал себе на колени, мозолистой ладонью гладил меня по голове и спрашивал на идиш: "Вус махт зи, Рувеле?" (что делаешь, Рувеле?). Я не говорил на идиш и поэтому молчал. Дома, мама с папой разговаривали на русском и переходили на идиш, когда хотели что-то скрыть от меня, надеясь, что я ничего не понимаю.

     Колонию я помню очень смутно. Одна длинная, на все село, улица с белыми хатками по обе стороны дороги, казавшимися мне игрушечными по сравнению с харьковскими домами. Дворы огорожены плетеными из лозы заборами; в глубине двора - штабель кизяка, хлев, конюшня, курятник и пр. Большинство дворов не радовали глаз садочками, которые ярко, особенно в пору цветения, украшали украинские села.

     1932-33 г.г. запомнились всем страшным голодом на Украине, но в колонии я не видел опухших от голода людей, в отличие от Харькова, где на Сумской улице стояли женщины с пухлыми ногами и малыми детками на руках, приехавшие из сел, и просивших хоть кусочек хлеба для ребенка. Молочных продуктов, в колонии хватало всем, с хлебом было сложнее. Мне запомнился случай, когда к соседу дедушки пришли колхозные активисты и нашли у него за штабелем кизяка, припрятанные 2-3 мешка зерна. Это зерно посчитали излишним и увезли в колхозный амбар. Не знаю только, что сталось с хозяином этого "богатства".

     Однажды, дедушка пообещал взять меня на сенокос. Это было еще до коллективизации. Я был очень горд, что дедушка берет меня с собой. Ранним утром, мама, не без труда, разбудила меня и заставила выпить стакан парного молока с хлебом.

     Мы уселись в бричку, дедушка впереди с кнутом в руке крикнул протяжное но-о-о и мы медленно поехали, радуясь утренней прохладе. Глаз радовала картина начинавших золотиться полей, зеленых лужаек при дороге и раздолья бескрайней степи.

     Но вот дедушка скомандовал - тпру-у-у. Мы приехали. На краю луга стояла незнакомая, для меня, машина, которую дедушка называл лобогрейкой. Мне было непонятно, почему она так называлась, и как она будет косить траву.

     Но дедушка расставил все точки над i: запряг гнедого в оглобли лобогрейки, уселся на металлическое сиденье, поставил меня рядом и мы медленно двинулись по краю поля. Все закрутилось, задвигалось, скошенная трава ложилась на платформу, и дедушка, вилами, сбрасывал траву на стерню. Позади оставались ровные рядки скошенной травы.

     В 1932 г. мы были в гостях у дедушки последний раз. Еврейские колонии жили своей напряженной, многотрудной ежедневной работой.

     К большому сожалению, никаких документов и фотографий от дедушки не сохранилось. В моей памяти он остался великим тружеником - хлеборобом во втором поколении, погибшим на своем посту (пусть это не звучит высокопарно), перегоняя в 1941 г. колхозный скот на Восток. Где он погиб и похоронен ли - неизвестно. Да будет благословенна его память.

06-10-2007