Первые шаги

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Семен Дубровский

Первые шаги

Семен Абрамович Дубровский родился в 1929 г. в Белорусской деревне Крынка. Детство прошло в степной части Крыма, в еврейском поселке "Участок № 4". Работать начал подростком в эвакуации в Фергане. В 1946 вернулся в Крым. Работал в колхозе, затем в Севастополе электромонтажником. Служил в Советской Армии. После окончания Московского горного института, стал начальником подземного конвейерного транспорта на калийном руднике в Белоруссии. С 1999 г. живет в Израиле, в Иерусалиме. Писать стал на склоне лет, его произведения публиковались в Витебском альманахе "Мишпоха", газете "Шахтер", в израильских газетах "Новости недели" и "Наш Иерусалим", в Канадском еженедельнике "Русский экспресс", в американской газете "Форвертс". Книга рассказов издана в Симферополе.

* 1 *

     Я чувствую, что задыхаюсь. Превозмогая судорогу, пытаюсь вздохнуть, но вместо живительного глотка воздуха рот наполняется новой порцией горькой мыльной пены, она заполнила горло, и проникает в желудок. Глаза щиплет, их заливает та же пена, которую хочется стереть с лица, но руки прижаты к бедрам, не то чтобы больно, но очень плотно, не могу ими пошевелить. Само тело находится в каком-то неестественном положении. Ноги задраны кверху, голову водит из стороны в сторону, шея безуспешно сопротивляется неодолимой силе, ввергнувшей меня в это состояние. Мгновенная передышка, и вновь очередной поток воды обрушивается на мою голову, тело прижато, к чему-то упругому и теплому, голова опять беспомощно болтается из стороны в сторону. Всему в этом непонятном мире бывает конец.
     Струя теплой чистой воды омывает лицо, постепенно исчезает горечь в глазах, ослабевает сжимающая меня сила. Уже на диване, после того как меня завернули во что-то мягкое, белое, с интересом наблюдаю, как вышеупомянутую процедуру повторяют над моим младшим братом. А называется эта процедура купанием.
     Отсутствие в достаточном количестве воды и тепла вынуждали маму купать нас таким варварским способом. Левым локтем она прижимала ребенка к низу живота, слегка опираясь на бедро, ладонью подложенной под шейку, поддерживала основание головки. Правой попеременно поливала голову теплой водой из кружки, намыливала ее и терла, невзирая на визг и отчаянное сопротивление маленького существа. Суровая действительность заставляла поступать жестко, даже жестоко. Ребенок должен быть чистым. Вот это купание, это состояние беспомощности, горькие от мыльной пены глаза, зависшее в состоянии невесомости тельце, душераздирающий плач и слезы, являются одним из самых ранних моих воспоминаний.
     Память не беспредельна. Как вода в песок, уходит в небытие бесконечная череда однообразных дней. Только события, нарушающие чем-то заведенный распорядок, оставляют в памяти зарубки такой глубины, что даже сейчас, по прошествии десятков лет, память сохранила массу подробностей самого интересного и таинственного периода моей жизни, период становления личности, осознание своего я и места, которое мы занимаем в этом мире. Итак, от зарубки к зарубке попробую пройти, по важнейшим этапам моего детства.

* 2 *

     Почему-то взрослые вдруг, надумали учить меня пить чай с сахаром. Я согласен с тем, что еще очень мал, мне надо многому научиться, но почему именно учеба должна начаться с приобретения навыка пить чай вприкуску? Помню темное пятно стола, сгрудившиеся вокруг взрослые, желтый свет керосиновой лампы. Их собралось много: дядя Яков, тетя Михля, мама и кто-то еще. Я восседаю за столом на высоком стульчике, который при необходимости раскладывается в коляску с маленькими деревянными колесиками. Взрослые наперебой рассказывают, как надо взять в рот крошечный кусочек сахара, который тут же откалывают маленькими щипчиками, от белоснежного куска рафинада. Сахар надо взять в рот, разместить перед зубами, прикрыть языком и цедить сквозь него маленькими глотками теплый ароматный напиток. Все наперебой показывают, как они откусывают кусочки, кладут их в рот и пьют чай. К моему удивлению, сахар у них во рту при этом остается, цел, а чай в чашке убывает. Я добросовестно стараюсь следовать мудрым советам этих всемогущих взрослых. Кладу в рот очередной кусочек, поднимаю двумя ручонками чашку, делаю один маленький глоток, и - сахара нет. Взрослые хохочут, негодуют, возмущаются и вновь добросовестно показывают. Конечно, сладостей было мало, единственные конфеты моего детства - подушечки, но вряд ли возникала практическая необходимость учить меня экономить сахар. Просто я еще был очень мал, а взрослые развлекались.
     А вот еще одна история с конфетами. Мы с мамой в Бобруйске, в гостях у ее сестры Песи. Жили они в, многоквартирном деревянном доме. К нему примыкал одноэтажный флигелек, которым принадлежал хорошим знакомым тети. Помню, как меня долго уговаривали отнести соседям какой-то предмет домашнего обихода, кажется, это было сито. Главным аргументом, заставившим малыша отправиться в этот "суровый и дальний поход" было заверение взрослых, что за услугу там угостят конфетой. На всю жизнь я запомнил эти трудные для меня метры, разделяющие двери наших квартир, как в тумане, краткий контакт с соседями и - о, ужас, без долгожданной конфеты, захлебываясь от рева, бегу по дорожке домой. Кто-то выбежал навстречу, развернул меня в противоположном направлении, я снова прошел к соседнему крыльцу, получил долгожданную конфету и счастливый прибежал обратно в объятия мамы.
     Судя по всему, было мне тогда 3-3,5 года. Мама со мной приезжала рожать брата Нёму. Еще один эпизод, запомнившийся мне и имевший потом логическое продолжение. Помню, как я, задрав кверху голову, с любопытством изучаю огромное велосипедное колесо. Было это там же, в Бобруйске, в доме маминого брата Израиля. Тогда же я запомнил, что колесо называется велосипед. Каково же было мое изумление, когда, по прошествии некоторого времени, уже в нашем поселке увидел настоящий велосипед в руках соседского парня. Я долго не мог осознать это странное явление. Почему, задавал я себе вопрос, велосипед, который я видел в Бобруйске, был велик и огромен, а на велосипед соседского парня я смотрю сверху вниз? С большим трудом, после длительных раздумий осознал, что это я вырос, велосипеды же, - и тот и другой - одинаковы.

* 3 *

     Шаг за шагом расширялось восприятие окружающего мира. На моих глазах выросли с пеленок сестра Инна, затем дети Маша, Володя и внучка Женя. Для меня это обычные годы, которых прожил уже немало. А вот детские годы, первые годы освоения мною этого мира по-прежнему таинственны и непостижимы. Жаркий летний день. Копаюсь во дворе, играю со своими немудреными игрушками, между делом наливаю в старый тазик из оцинкованной жести немного воды. Через некоторое время с удивлением обнаруживаю, воды в тазике нет.
     - Мама, куда вода делась?
     - Солнышко выпило, отвечает мать.
     Долго и упорно размышляю об этом удивительном свойстве солнца.
     Еще одной неведомой гранью открылся мне этот необъятный и удивительный мир. Главным поводырем моим в нем, была мама. Со всеми вопросами к маме. Мама была не обычной крестьянкой. Дочь еврея-кузнеца из белорусского села Крынка под Старыми Дорогами, она окончила четыре класса церковно-приходской школы. Училась хорошо, на уроках первая вскидывала руку, а учитель кричал на нее: "Садись, выскочка!" Она много читала, дружила с соседями, поповскими дочерьми, все они знали современную русскую литературу, поэзию. Словом, была на уровне сельской интеллигенции начала века. Мама рассказывала про свое детство, которое прошло на речке с романтическим названием Птичь, у нее была своя лодка, она умела плавать. Перед замужеством заведовала на родине гидрометеорологическим пунктом. Вела учет и записывала в специальный журнал температуру воды и воздуха, силу и направление ветра. Запомнился рассказ о том, как она спасла своего младшего брата Давида. Бегали по бревнам, братишка свалился в воду и ушел под плот. Мама, сама девчонка, ухватила его за рубашечку и вытащила. О своей жизни она успела рассказать очень мало.

* 4 *

     Время ее детства и юности классифицировалось как годы проклятого прошлого. Она предпочитала молчать, особо не распространялась о той, дореволюционной жизни. Стало опасно внушать детям мысли, идущие вразрез с официальной идеологией. Только недавно я узнал, что из Крынки ее старик отец и младшие братья бежали, опасаясь раскулачивания. Это было уже без мамы. В 1928 году ее сосватали за моего будущего отца, который в двадцать пятом отправился в Крым, обосновался в новом степном поселке. Мама приезжала в Крынку, к родителям рожать. Родился я первого января 1929 года, а в декабре двадцать восьмого, за неделю до моего рождения умерла ее мать, моя бабушка Сима. В честь бабушки меня назвали еврейским именем Сымен. Дома, да и в нашей маленьком поселке до войны звали Симик, пока я не вывел в метриках неудобоговоримое "ы" и стал называться обычным именем Семен.
     У мамы было четыре брата и четыре сестры. Две сестры в начале двадцатых годов уехали к своим мужьям в Америку. Остальные жили в Бобруйске и Минске. Сестра Рахиль вместе с двумя сыновьями и мужем погибла в войну. В Ленинграде в блокаду погиб брат Иосиф с женой, а дети их, мальчик и девочка, были вывезены из блокадного города и остались живы.
     Маме было очень трудно - хозяйство, две коровы, свинья, птица, двое маленьких детей и бедный, не обустроенный быт. Какое-то тепло сохранялось на кухне, где топилась плита. После ужина она шла в спальню, ложилась в кровать, согревала своим телом постель, затем переносила в холодную комнату меня с братом. Мама привезла с собой много книг и журналов. Когда я подрос, их в доме уже не было. Часть перетянули к себе племянники, а остальные я просто порвал. Когда маме надо было отлучиться, выйти из дома, она давала мне книгу на растерзание, и я рвал ее на мелкие части. Конечно, делала она это от безысходности. Не на кого оставить ребенка, а надо жить, работать, двигаться. Когда мы подросли, начали читать, она горевала об уничтоженных книгах, очень жалела, что не смогла сохранить их для детей.
     От мамы всегда исходило какое-то ощущение требовательности, жесткости. Однажды, не помню за какую провинность, она накричала на меня. Впервые, я обиделся, круто повернулся, вышел на улицу, сел, на старую скамейку, пригорюнился. Через некоторое время вышла мама, подошла, села, погладила по голове. "Ну, чего ты, сыночек, обиделся?" - ласково проговорила она. Что-то горячее всколыхнулось, ударило в голову. "Так мама меня любит", - радостно, осознал я. Эта скупая материнская ласка потрясла. Если раньше мама представлялась только как источник требовательности, то теперь вдруг оказалось, что она меня любит и даже жалеет. Суровое время, тяжелый быт не оставляли времени на любовь, ласку, добрые отношения.

* 5 *

     Чтобы выжить в этой дикой степи, пришлось заново учиться, осваивать немудреную рациональную технологию степного быта. Во-первых, климат. Для большинства жителей страны слово Крым олицетворялось с образом отдыхающей праздной публики, солнцем и морем. Здесь морем не пахло. Голая гладкая степь, ни холмика, ни кустика, оживала только на короткий срок, ранней весной. К концу мая выгорала зеленая трава, исчезали яркие, степные цветы и оставалось солнце с раннего утра, жара, переходящая в послеобеденный зной и ветер. Ветер здесь дует круглый год, западный, восточный, реже северный. Осенью и зимой к ветру следует добавить дожди. При сравнительно терпимой температуре воздуха ветер мгновенно выдувал все тепло из пешехода, в стужу через окна и двери проникал в обдуваемые со всех сторон дома. До сих пор помню себя, лежащим свернувшись калачиком на кровати у окна, и слушающего бесконечный вой ветра: "У-у-у-у". В то же время в тихую погоду даже в январе можно было выйти на улицу в одной рубашке, а в марте уже начинали сеять.
     Единственным признаком цивилизации в этой степи был дом. Ступил за порог в ненастье, и мгновенно ноги начинают вязнуть в черной, раскисшей почве, каждый шаг дается с трудом. Непреодолимое царство ветра и грязи простиралось вширь и вдаль на многие километры. Телефона не было. Прерывалось всякое сообщение с окружающим миром.
     Перезимовав первую зиму в землянках, поселенцы приступили к строительству собственных домов. Стены строились из глинобитных блоков. Возле будущего дома копали яму диаметром в пятнадцать-двадцать метров. Верхний слой чернозема отбрасывали в сторону, затем вскапывали открывшийся пласт глины. Гоняя по кругу лошадей, перемешивали глину с водой, добавляли мякину и солому. Из полученной массы формовали блоки, расстилали их тут же по полю, периодически поворачивали. По мере того как блоки подсыхали, их складывали в клети. Под жарким крымским солнцем через два-три месяца они высыхали и шли на кладку стен. Дома строились за кредиты Агроджойнта по типовому проекту. Большая жилая комната, перегороженная на спальню и "зал". Кухня и коридор. Из коридора дверь вела прямо на улицу, в царство жары и солнца летом, ветра и грязи зимой.
     Но так как дома проектировались для индивидуального крестьянского хозяйства, вторая часть представляла собой "амбар", - большое помещение с глинобитным полом под общей черепичной крышей с жилой половиной. Полы в жилых комнатах были деревянные, из струганных сосновых досок, из таких же досок подшивали потолки. Только у наиболее состоятельных хозяев они были окрашены. Я и братишка тщательно изучали причудливые рисунки, образуемые на потолке сучками. Каких только аналогий они не вызывали. Лежа в кровати, мы часами разглядывали эти кольца, разводы, переплетения и находили в них образы то ли человека, то ли животных, растений, кустов и деревьев.
     На кухне была плита. Туда же выходила вторая топочная дверца, для специальной печи, которая служила для обогрева жилых комнат, топилась с кухни и делила жилую половину, на спальню и зал. Груба имела увеличенную топочную камеру, в которой могли поместиться металлические салазки. На них размещали четыре формы для выпечки хлеба. Топили в те предвоенные годы соломой, хворостом, оставшимся после обрезки винограда, стеблями кукурузы, подсолнечника, кураем. Сухой курай, считался высококалорийным топливом, но затолкать в печь его колючие жесткие стебли было не очень просто. Маме, выросшей в Белоруссии на русской печке, изобилии дров, пришлось учиться печь хлеб на соломе. Выпечка хлеба - это целое искусство. Для начала нужны были дрожжи или немного кислого теста для опары. Она разводила в кастрюле небольшое количество муки, дрожжи или закваску, ставила в теплое место. Когда опара была готова, на ее основе в деревянном корытце замешивала тесто. Его укрывала, ждала, когда подойдет. Удачное тесто заполняло собой все корытце, грозилось перелиться через край. Мама делила его на четыре части, каждую тщательно перемешивала и укладывала в жестяные формы.
     Второй важнейшей задачей было правильно протопить печь. Ведь четыре булки хлеба, (в одной буханке умещалось четыре кирпичика современного хлеба) - это пища для всей семьи на неделю. Это, наконец, пол пуда самой лучшей белой муки, сеянки. Следовало так протопить печь, чтобы за отведенные, час с четвертью, хлеб не подгорел и в то же время не остался сырым. В любом случае пропадал труд и сырье.
     У заезжих татар была приобретена корзина для соломы. Она так и называлась татарской. Полторы корзины соломы надо было сжечь в топке, затем задвигались салазки и на них укладывались четыре жестяных формы с тестом. Через час с четвертью из печки извлекали четыре пышущих жаром формы с готовым хлебом. Мама укладывала горячие булки на столе, накрывала их чистым полотенцем. Хлеба этого хватало на неделю. На третий день он начинал черстветь. Но тут уж ничего не попишешь. Перед посадкой хлеба в печь она укладывала посередине каждой булки длинную колбаску из остатков теста - китку. Вот эта китка, еще горячая, отодранная от вынутой из печи буханки, была одним из наших лакомств. В этой же печи пеклись коржики, булки и прочая сдоба. Пекли сдобу, как правило, к праздникам или же зимой, когда было больше свободного времени. Особенно любил я сухарики, которые мама сушила из выпеченных для этой цели сдобных булочек. Желтенький, теплый, слегка подслащенный сухарик опускался в стакан парного молока, - что может быть вкуснее?

* 6 *

     Мама постепенно приучала меня к труду. Учила вытирать пыль с мебели, подметать полы, вытирать посуду, топить плиту. Топить соломой - это искусство. Ее надо подкладывать в топку равномерно, небольшими пучками. Частенько приходилось мне сидеть в уголке перед топочной дверцей и, заготовив очередной жгутик соломы, открывать на мгновение дверцу и бросать его в огнедышащее жерло.
     Мясорубки в хозяйстве не было. Мама приучила меня готовить мясной фарш для котлет. Делали его в основном из куриного филе. Как сейчас помню немудреный инструмент: деревянную дощечку и топорик. Я старательно тюкал топориком по розовым кусочкам мяса, под ударами оно расползалось по всей дощечке. Лезвием топорика собирал все на середину, и процесс повторялся снова. Затем в измельченное мясо добавлялся вымоченный хлебный мякиш, лук, чеснок, яйцо, соль, перец. От долгой работы топориком ломило руку, но зато в награду я мог лизнуть капельку сырого фарша, и первую жареную котлету мама отдавала мне.
     Когда чуть подрос, частенько приходилось крутить ручку маслобойки. После изнуряющего монотонного вращения вдруг резко менялся звук. Открыв крышку, я убеждался, что белая скользкая масса, еще полчаса назад бывшая сметаной, превращалась в глянцевые желтые комки масла, и белую водянистую жидкость, которую называли масленкой… И опять, стакан кисловатой масленки, и ломоть хлеба, обильно намазанный маслом, был наградой за добросовестный труд.
     По мере того как я рос, ширилось мое представление об окружающем мире. Вот я трех-четырех лет от роду сижу на корточках возле сарая и чувствую себя неловко, когда мимо пробегает стройное высокое создание в короткой юбке. Знаю, что это Хана, дочь соседей. А вот и я сам путешествую от нашего дома к тете Михле и дяде Якову, которые жили через два дома от нас. Узкая тропинка извивается рядом с огромными ямами, в которых когда-то делали "калыб". Я храбро шагаю по тропе, с тревогой поглядывая по сторонам, ведь путь так далек, а дорога полна неожиданностей. А вот мы с братьями собираемся в поле за ранними майскими цветами. Напутствовала нас мама, одевала, потеплей, чтобы не простудились, и здесь впервые запомнилось понятие "северный полюс". Наверное, мне уже было пять лет, а словосочетание "северный полюс", витало в воздухе после челюскинской эпопеи.
     Вот я с мамой и отцом, на "бидарке", (легком двухколесном экипаже на рессорах) едем в соседнюю деревню. Внезапно похолодало, хмурящееся небо, порывы ветра, затем холодные капли дождя, тревогу матери и суету вокруг себя. Выехали налегке и, чтоб спастись от холода и дождя, мама завернула меня в нижнюю сорочку. Ехали родители в соседнюю немецкую деревню Адрагин к папиному другу. Меня удивил вход в подвал и на чердак, обшитый крашеными досками, широкие деревянные ступени. У нас дома не было даже лесенки. Когда отцу надо было влезть на чердак, он пользовался подручными средствами, ступал на табурет, затем на шкафчик, подтягивался на руках и исчезал в казавшемся нам таким таинственным чердачном окне.
     Самым большим счастьем было, когда отец соглашался поднять нас на чердак. Все здесь было интересно: переплетение стропил, балок, реек, на которых покоились красные ленты марсельской черепицы. Осенью на чердаке хранили зерно, кукурузные початки и арбузы. Еще долго находили мы там же фантики, квадратики бумаги с отпечатанной ласточкой, оставшиеся с тех времен, когда папа с дядей Фаликом собирались стать производителями сладкой продукции, как сказали бы теперь. Хотели, да случилась беда. На первую партию товара свинья опрокинула бидон с керосином, новоявленные нэпманы прогорели, и больше производство не возобновляли.
     От конфетного производства осталась мраморная плита, которую, положили на крыльцо, да бронзовые вальцы. Насколько я теперь понимаю, дело было не столько в свинье, сколько в том, что шел к концу НЭП. Заниматься частным производством становилось опасно.

* 7 *

     Мы в Симферополе, изнурительная очередь, после которой радостная мама рассматривала коричневые туфли, за которыми выстояла полдня. Она же со мной на приеме у какого-то профессора, по его совету купили градусник, запрятанный в деревянный брусок, для измерения температуры воды в ванной. Я так и не помню, чем был болен. Ванны у нас не было, градусник еще долго использовали как игрушку в своих детских играх. Там же на городском базаре я страшно испугался нищего калеки, бросился в сторону, разбил яйца в сумке какой-то тетки, словом, доставил маме несколько неприятных минут. В Симферополе мама остановилась у брата тети Розы. Его жена женщина городская. Завозились мы с ее сыном Яшей и, по-видимому, шлепнул я его. "Колхозницкэ клэп" - в сердцах сказанула городская дама, защищая своего сына. Эти "колхозницкие удары" мама долго не могла ей простить.
     Однако до этих поездок в моей жизни числилось, по крайней мере, два путешествия в Белоруссию. Первое, когда мама ездила меня рожать, но об этом, кроме маминых рассказов, память, разумеется, ничего более не сохранила. О втором путешествии, я уже говорил, остается внести ясность: обоим мальчикам, мне и брату после рождения, согласно еврейской традиции сделали обрезание. На обратном пути я, по рассказам мамы, упал с верхней полки вагона. От этого падения на всю жизнь остался шрамик на голове. По приезду на свою станцию Курман-Кемельчи предстояло еще преодолеть оставшиеся двадцать километров до ставшего родным поселка.
     Могли пройти сутки, пока удавалось доехать домой на попутной подводе. Если не случалось свободного транспорта, следовало ждать, когда кто-либо передаст весточку родственникам или друзьям и те приедут на станцию забрать гостей. В то время там было что-то вроде заезжей избы, где можно было перекантоваться пару ночей. Помню одну из таких ночей: мрак, тусклый свет лампы, люди, спящие на полу навалом. Какая-то старуха всю ночь успокаивала плачущего ребенка: "Собака, собака - гав, гав", - без конца скрипучим голосом повторяла она. Вот это, "собака, собака - гав, гав", частенько поминали у нас дома.
     Начал писать, и из тайников сознания всплывают все новые и новые детали из жизни маленького человека, от двух до пяти. Вот мы на мельнице, которая еще находилась во дворе бывшего хозяина Аврасина. Ее впоследствии конфисковали, затем перенесли на колхозный двор. В памяти навсегда осталось: белые от мучной пыли люди, грохочущая площадка и я, испуганно прижимающийся к ногам отца.
     Техника постепенно проникала в деревню. Со страхом заглядывали мы в кузницу, где замусоленные люди орудовали у горна, били тяжелым молотом по наковальне. Если долго смотреть на движения этих людей, можно было увидеть, как под хаотическими ударами молота, манипуляциями кузнеца, орудующего длинными клещами, рождалась постепенно такая знакомая вещь, как тяпка для прополки сорняков, дверная ручка или обыкновенный болт.
     Иногда удавалось проникнуть в столярную мастерскую. Здесь столяры в белых фартуках делали на наших глазах удивительные вещи. Теперь уже, пожалуй, нигде не увидишь столярных верстаков с широкими, сходящимися лапами деревянных тисков и огромное количество пил, рубанков, стамесок самых разных размеров и форм. Нам доставались широкие, и длиннющие ленты стружки, которые подбирали прямо из-под шелестящего фуганка и тотчас же опоясывались ими, как самые настоящие командиры. Здесь же на свалке возле кузницы подбирали самые разнообразные обломки деталей, которые шли у нас под общим названием железяки. Они и были нашими игрушками. Их приносили домой, перетаскивали с места на место, сообразуя со своими планами и намерениями. Когда я говорю мы, то я имею в виду себя, двоюродного брата Борю, Эстерку и своего младшего брата Нему.
     Борис - сын дяди Фалика, родного брата отца. Они в 1925 году вместе начали осваивать целину и строить дом. Затем дядя женился, жил в Симферополе, где, вместе с женой работал на канатной фабрике, были ударниками, о чем свидетельствовали две серебреные медали на цепочках, которые хранились в деревянной шкатулке вместе с фотографиями.
     На одной из них они купаются в море, дядя в трусах, тетя в открытом купальном костюме. Голод тридцать второго выгнал их из города. Семья вернулась поселок. Ту часть дома, где был амбар, переоборудовали под жилую комнату, пристроили кухню коридор, сарай для скота и стали жить. На своей половине они так и не осилили деревянных полов. Тетя Роза промазывала каждые две недели земляные полы легким глиняным, раствором с добавлением лошадиного помета, своеобразный аромат, которого держался в комнатах всю неделю. Борька был на год моложе меня. С ним мы дружили до самой войны и после. Жизнь в одном дворе сближала, и были мы в те годы неразлучны. С тех пор как тетя Михля приютила у себя осиротевшую племянницу, Эстерка стала полноправным членом нашего коллектива. Мой родной брат Нёма был на три года моложе меня, в детские годы это существенная разница, у него были свои друзья, и он редко играл с нами.
     Дома заговорили о том, что скоро проведут электричество. Узнав, что электромонтеры уже работают у соседей, я и Борька тотчас отправились в соседский дом. Высоко на лестнице ковыряется какой-то мужчина. "Вот и помощники пришли", обрадовано воскликнул он, и тотчас дал поручение. Попросил принести какую-нибудь банку. Меня удивило, что это за электричество с консервной банкой? Потом увидал, что в банке разводят алебастровый раствор, с его помощью крепят в стене шурупы, для роликов. За пару летних месяцев я изучил весь процесс прокладки проводов в домах, установки столбов, навешивания проводов. Правда, на электростанцию хода нам не было.
     Только будучи взрослым, смог оценить работу этих монтеров и понял, что работали они строго по проекту, с соблюдением всех правил электробезопасности. В жилых комнатах прокладывали шнур, провод в тканевой оболочке, сплетенный из двух жил, на кухне и в коридоре гупер, одножильный провод на раздельных роликах. Строго соблюдали высоту лампочки от пола. Абажуров тогда не знали, одинокая лампочка висела высоко под потолком. Только через пару лет к нам приехал в гости мамин брат Иосиф. Мама увидала, что багаж у него увязан электрическим шнуром. По ее просьбе он и удлинил лампочку на кухне.
     Когда мы с мамой гостили в Бобруйске, то часто бывали в доме ее брата Израиля. У него тогда жил младший брат Иосиф с молодой женой Мусей. Стоял там диван с валиками и высокой спинкой, по краям которой находились маленькие шкафчики-шкатулки, в которых Муся хранила конфеты. Я с дочкой Израиля Симой, моей ровесницей, лазили или пытались только добраться до этих конфет. По крайней мере, разговоры о нашей попытке велись.
     Мама и тетки с легким оттенком неодобрения относились к выбору брата, любили посудачить на ее счет. Они уехали в Ленинград. Помню, со слов мамы, Иосиф преуспевал на работе: что-то изобретал, усовершенствовал. У них родилось двое детей. Судьба их была трагична.
     В начале войны их девочке, тоже Симе, было три или четыре годика, мальчику около года. Они остались в блокадном городе. Иосиф умер от дизентерии. Жена его имела доступ к хлебу, а за хлеб убивали. Детей вывезли из блокадного города, воспитывались они в детдоме. В 1957 году Сима приехала в Минск, впоследствии приехал и брат. Но это уже другая история.
     Тогда же, летом тридцать шестого, молодой, и красивый мамин брат покорил нас. Отец помог ему купить велосипед в зачет за сданный государству хлеб. Иосиф исчез также внезапно, как и появился. Осталась теплое воспоминание о мамином брате на всю жизнь, и удлиненная лампочка на кухне.

* 8 *

     Нам объявили, что скоро заработает электростанция. Этого события радостно ожидали дети. Наконец, сиротливо висящая под потолком лампочка вдруг ожила. Тонкие нити в ней стали медленно накаляться. Все ярче и ярче разгорается стеклянный шар, мы визжим от радости, и вдруг так же медленно свет начал тускнеть, виден только зигзаг раскаленных волосков. "Цып-цып-цып!"- закричали мы в один голос. Как бы призадумавшись, лампочка вновь начинает разгораться. Едва мы стихли, опять начинает тускнеть, и только наше дружное и яростное "цып-цып-цып!" не дало ей погаснуть окончательно. Электростанция была слабенькая, крутил генератор нефтяной двигатель мощностью двадцать пять лошадиных сил. Восторженное и яростное, "цып-цып-цып!", каждый вечер сопровождало колеблющийся свет.
     Как-то незаметно через пару лет построили водопровод. Правда, в дом трубу не провели, но вода во дворе - это тоже была революция. Ведь раньше было как? В коридоре у входа стояла деревянная кадушка, накрытая листом фанеры. Когда в ней кончалась вода, отец шел на колхозный двор, брал коня, запрягал его в водовозку. Мы, ребятня, считали своей обязанностью присутствовать при том, как водовозка подъезжала к крыльцу, открывали настежь дверь в дом. Самое интересное наступало тогда, когда отец выдергивал из бочки шпунт (деревянную затычку). Серебристая струя вырывалась на волю и, описывая дугу, падала в подставленное ведро. Каждый раз, когда вставляли и вынимали шпунт, брызги разлетались в стороны, холодным дождиком окропляли наши сияющие мордочки. Мы весело смеялись и отбегали в стороны затем, чтобы через секунду вновь приблизиться к струе. Постепенно напор ослабевал, кадушка в коридоре наполнялась до самого верха, ее вновь прикрывали листом фанеры, двери в дом закрывали, водовозка отъезжала от крыльца, праздник кончился. Привезенную воду использовали для собственных нужд, хватало ее примерно на неделю. Коров поили у водокачки. Для этого надо было один раз в день вывести их на улицу, отвести на водопой и пригнать обратно. Трудно себе представить, каким благом явился для нас водопровод.
     До сих пор я путал название нашего селения. Скорей всего, правильно будет говорить - поселок. Поселки строились по типовым проектам, стандартные дома, школа и водокачка. Новоселов наделяли землей, и они начинали новую жизнь на новом месте. Рядом были немецкие, русские и татарские селения. Воду качали двигателем из единственной артезианской скважины. Если на скважине случалась поломка, приходилось гонять скот на водопой за три километра, к соседям. Наш поселок шел в проекте под номером четыре. Так и осталось за ним название - четвертый участок. Рядом были - первый, второй, третий, пятый и шестой. Всего проектировалось около ста участков. Четвертый, представлял собой две параллельные улицы, расположенные на расстоянии триста - триста пятьдесят метров одна от другой. Наш дом располагался в центре, рядом школа, магазин, сельсовет. Поскольку улицы названия не имели, в обиходе говорили "та улица" или "на той улице". Живущие на "той" улице, по-видимому, также обозначали нашу.
     Первый раз в жизни услыхал я слово "именины". Помню, как встревожилась мама, когда меня с братом пригласили на именины в соседний дом, где снимала квартиру учительская семья. Причиной маминых волнений был подарок. Без подарка идти неудобно, а дарить нечего. В конце концов, дело решила местная "валюта". Мать отвела меня на именины, а вместо подарка отнесла два десятка яиц.
     Недалеко от нас жили Эйдлины. Очень завидовал я, когда их сыновья выкатывали свою тележку. Это была настоящая телега уменьшенного размера. Деревянные колеса окованы, как настоящие, маленький кузовок, оглобли. На этой телеге везли в поле ведра с водой, заливали норы и уничтожали сусликов. Была в свое время такая кампания, пионеры в борьбе за сохранение урожая, по всей боролись с сусликами. В газетах мелькало имя победителя, назывались цифры, сбереженного им зерна.
     У дяди Якова в сарае пылился настоящий тарантас. В колхоз он его не сдал, пожалел. Огромным счастьем было для нас пробраться в сарай и посидеть на мягких кожаных сиденьях.
     В доме пошли разговоры о елке. Мама с восторгом рассказывала, что в этом году первый раз будет устроена для детей настоящая елка. Как я понял, раньше елку устраивать не разрешали.
     В предновогодний вечер нас привели в клуб. Я тотчас пробрался на сцену, где стояло небольшое зеленое деревце с редкими иголками на ветках. Впоследствии, уже дома, мама сетовала, что это была не елка, а сосна. Больше всего изумила висевшая на дереве обыкновенная лампочка, окрашенная в красный цвет. К ней тянулся белый витой провод. Неумолимо захотелось потрогать его. Я уже знал, электрические провода опасны, может ударить током, трогать их нельзя, но желание было столь велико, что, пренебрегая всеми запретами, тихонько пробрался к дереву, и, затаив дыхание, тронул кончиком пальца белую оболочку электрического шнура. Ничего не случилось. Все также тускло светила одинокая лампочка, кругом суетились люди, моего подвига никто не заметил.
     Второе мое знакомство с электричеством было, однако, не таким уж безобидным. Зимой 41-42 года в эвакуации, в селе этнических немцев Гнаденбург, я учился в шестом классе. В школьном коридоре увидел расколотый выключатель со снятой крышкой. Опять неодолимо захотелось тронуть внутренности предмета таящего в себе неведомую опасность. Я поднялся на цыпочки и, едва коснулся кончиком пальца желтенькой пластинки, руку тряхнуло, тряхнуло ощутимо, по крайней мере, если в дальнейшей жизни приходилось попадать под напряжение, то, как правило, случайно. Сознательно я с электричеством больше в прятки не играл.
     Очень много воспоминаний раннего детства связано с клубом. Как уже писал, расположено было это длинное, приземистое, барачного типа строение через дорогу от нашего дома. Однако в нем был зрительный зал, в котором стояло с десяток деревянных скамеек, сцена и даже оркестровая яма. В клубе стали демонстрировать кинофильмы еще во времена немого кино. Перед сценой вывешивали полотняный экран. Вместо кинобудки у противоположной стены на столе устанавливался проекционный аппарат. Рядом на столике крепился генератор с ручным приводом. Кто-либо из руководства, председатель или бригадир нашего маленького колхоза, громким голосом называл фамилию очередного парня или молодого мужчины, который должен был вращать рукоятку генератора всю следующую часть.
     Запомнилась эта сценка, когда меня взяли с собой родители на демонстрацию фильма "Путевка в жизнь". Образ Мустафы навсегда остался в памяти. Вскоре началась эра звукового кино. Вибрировал кузов автофургона, работал движок маленькой электростанции, в приоткрытое окно клуба тянулись провода. Показывали "Петр первый". Иногда к нам приезжали заезжие артисты с концертами, фокусники, лилипуты.
     Раза два в год приезжал настоящий еврейский театр. Мама всегда брала с собой детей. Изумляло меня здесь все: нарядные костюмы актеров, доспехи воинов, мечи, кинжалы. Особый восторг вызвали настоящие искры, вылетающие, при ударе молота, о наковальню, когда по ходу действия, древние воины ковали свои мечи. На следующее утро после постановки "Бар-Кохба", я выстрогал себе деревянный меч и с воинственным кличем носился по двору, срубая головы многочисленным лопухам, обильно растущим на нашей усадьбе.
     Запомнилось выступление самодеятельных артистов. Как-то в одном из капустников протянули отца, вроде бы за опоздание на работу. Мама очень страстно реагировала на эту шутку, выговаривала отцу, гневалась на затейников.
     Со страхом и ужасом заглядывал я в окошко клуба, когда там стоял гроб. Хоронили односельчанина, умершего, насколько я помню, от разрыва сердца, как тогда говорили. Фамилия умершего, была Мучаник, жили они на "той улице". Остались вдова и двое детей. Мне было очень жалко незнакомых детей, оставшихся без отца. Сам я жил в полноценной семье, с отцом и матерью. Потерять кого-либо из них казалось мне непоправимым горем. Под звуки своего самодеятельного духового оркестра гроб с телом умершего погрузили на телегу и повезли хоронить на второй участок. В нашем поселке до войны кладбища не было.
     Детей не пускали в клуб, когда там шел суд над группой спекулянтов. Из обрывков разговоров, дошедших до меня, я понял, что судили трех односельчан: Суперфина, Аврасина (бывшего владельца мельницы), фамилии третьего не помню. Напуганные люди целыми днями толпились около клуба, ждали, когда привезут арестованных, все были взволнованы и встревожены. Подсудимым дали по десять лет. Ни до, ни после войны в село, они не вернулись. Это были энергичные мужики, в цвете лет. Виноваты же они были в том, что нарушили ограничения на количество имеющихся в хозяйстве свиней, и по профессиональной привычке приторговывали мясом.
     Выходило, что осудили людей, которые взвалили на себя огромный труд: кормили, поили и убирали навоз за животными, продавали на рынке мясо, и все это оказалось преступлением. Пришлось делать выводы. Когда дядя Яков резал свинью, которая могла показаться властям лишней, то делали это тайком, ночью. Снимать шкуру позвали маму, лучшего специалиста у себя не нашли, а звать профессионального резника, побоялись. Когда в сороковом году наша корова отелила двойню, одного теленка тайком зарезали и мясо поделили между своими. Второго законтрактовали, то есть обязались сдать в колхоз за бесценок в шестимесячном возрасте.

* 9 *

     Как-то отец забил на винограднике зайца, его приготовили и съели. Как ели зайчатину, не помню, запомнились последствия. Заболела свинья, встревоженные родители заподозрили, что животное могло проглотить заячью кость, и это было причиной болезни. Все разговоры велись шепотом, но разве может что-либо укрыться от чутких детских ушей. Вызвали ветврача, в конце концов, тревога оказалась ложной, все обошлось.
     Власти бесцеремонно вторгались в жизнь крестьянина и опутывали его бесчисленными ограничениями. Я не говорю уже о том, что колхознику запрещалось держать лошадь, ограничивали количество коров, свиней, овец, коз. Хрущев вовсе вывел коров из крестьянского двора. В конце концов, спохватились, но крестьянин уже не хотел держать скотину. На общем фоне развала сельского хозяйства в стране, еврейские колхозы держались до последнего. В них господствовал здравый смысл, добросовестное отношение к труду. Даже в трудные послевоенные годы, когда по всей стране крестьяне работали за пустой трудодень, в этих колхозах труд оплачивался, хотя и не полной мерой.
     Услужливые журналисты, которые раньше специализировались на пропаганде всяческих ограничений, теперь стали усиленно восхвалять уцелевших, как музейная редкость хозяев, что сохранили скот на своем подворье.
     По традиции отец считался главой семьи, но мы, дети, постоянно ощущали влияние матери, и хотя она всегда старалась подчеркнуть главенство отца, наши детские проблемы решала единолично. Отец родился в многодетной еврейской семье в местечке Щедрин под Бобруйском. Два его брата эмигрировали в Америку. Фалик жил в нашем доме, Хаим, старший брат, тоже жил в Крыму под Евпаторией. Сестра Михля жила через два дома от нас. Роза умерла, и ее дочка Эстеpка воспитывалась у тети Михи.
     О детстве отца я почти ничего не знаю. Говорил он, что жили бедно. Когда мама жаловалась, что мы плохо едим, он неизменно повторял: "Я в ваши годы ел хлеб с луком, а вы...". Мы - мы тоже не ели разносолов, но слова папины я часто вспоминал в голодные военные и послевоенные годы, когда корочка хлеба с луковицей казалась невиданным деликатесом. Теперь мне кажется, что, рассказывая о голодном и трудном детстве, и мать и отец чуточку лукавили, недоговаривали. Отец ел хлеб с луком, но, как я понял из разговоров, когда его брат Шолом долго и тяжело болел, лечить его возили к известным врачам. Словом, родители старались либо вовсе не рассказывать о своей жизни, либо упрощать ее. Для того чтобы жить более или менее спокойно, требовалась пролетарская биография.
     Отец учился в хедере, получил религиозное образование, знал древнееврейский. Дети говорили с родителями на русском. Родители между собой на идиш. Иногда, когда они не хотели, чтобы их разговор, достигал детских ушей, некоторые понятия обозначали древнееврейскими словами. Правда, я скоро научился разгадывать эти ребусы, и секретов для меня в родительских разговорах почти не было. Так, например, когда речь шла о брате Фалике, отец именовал его в разговоре "дер охи". "Ах" на древнееврейском - брат. Изредка я приставал к отцу с расспросами. Спрашиваю, служил ли он в гражданскую в армии. Да, служил, отвечал отец. Но вместо откровений о героических сражениях я слышал невнятный рассказ о лекциях, на которые слушателей привлекали лишним куском сахара. Мне не посчастливилось жить с отцом в зрелом возрасте, все, что я знаю, это обрывки разговоров, осевшие в моей памяти до начала войны.
     В двадцать пятом году, братья двинули, в неизвестность, начали новую жизнь на крымской целине. Первое время ютились в землянках. Сохранились следы первого колодца, однако вода в нем, по рассказам, для пищи не годилась. Немцы из соседней деревни Мишень относились к новым поселенцам недоброжелательно, не давали даже набрать воды из своих водоемов. Зимой отец с друзьями ездили в Симферополь, где занимались извозом. Доходов от земледелия на жизнь не хватало. Судя по разговорам, в колхоз пошли без особых эксцессов. К земле еще не успели прирасти. Повинуясь неодолимой силе, всем поселком в тридцатом начали новую жизнь. Сдали лошадей, телеги, упряжь. Обошлось без раскулачиваний. Кроме выращивания зерна и кукурузы, занялись животноводством: коровы, овцы, свиньи. Построили птичник для кур, начали выращивать овощи, разбили плантацию под виноградник.
     Хозяйство было небольшим, компактным, среди первых колхозников было немало деловых людей, в колхозной жизни постоянно ощущался прогресс. Кроме первых временных сооружений, для обобществленного скота, построили новую конюшню, клуб, вторую скважину с ветряным двигателем, постепенно строились новые дома для колхозников. Учет работы каждого велся в условной единице - трудоднях. На каждый заработанный трудодень выдавали в основном натурой: кукурузу, овощи, виноград и в конце расчетного года, деньги.
     Бывали годы, что кукурузой заваливали всю кухню, ссыпали на чердак. Отец приносил от соседей машинку, и долгими зимними вечерами мы обдирали на ней початки, отделяли зерно от кочерыжек.
     Техники было мало, основной фигурой считался рядовой колхозник, сеющий и убирающий хлеб, работающий на ферме, винограднике. К этой категории относился и отец. Подходила уборка хлеба, и эти молодые крепкие крестьяне садились на лобогрейки, которые весело стрекотали, оставляя за собой корешки скошенной пшеницы. Они же выезжали в поле на мажарах (пароконных телегах с увеличенным решетчатым кузовом для перевозки сена и соломы) и длинными отполированными вилами грузили скошенные стебли пшеницы, ячменя и везли огромные возы к молотилке. Молотьба - это что-то необыкновенное.
     В колхозе сразу перешли от примитивной технологии с помощью ребристых каменных катков, на конной тяге, к молотилкам. Под пристальными взглядами десятков восторженных ребячьих глаз на месте установки молотилки рыли яму, которая служила топкой для локомобиля. Затем на сцепке из десяти лошадей привозили сам локомобиль. Лоснящееся от масла, черное, пятнадцатисильное механическое чудо. Устанавливали агрегаты, натягивали приводной ремень. Разводили в топке огонь. Топили соломой. Вот уже пыхтит машина, стрекочут шатуны. Подъезжают первые мажары Молодые крепкие мужчины и женщины спокойно, без суеты хлопочут возле грохочущих механизмов.
     Ярким пламенем пылает топка локомобиля, фыркающий поршень вращает большой черный маховик. За легким деревянным ограждением весело бежит приводной ремень. Быстро вращаются многочисленные колесики и прыгают шатуны на вибрирующем корпусе молотилки. Ловко орудуя короткими вилами, двое мужчин беспрерывно подают в ненасытный зев очередную порцию скошенных стеблей. Дальше начинается самое интересное. С одной стороны молотилки молодые женщины подвешивают к специальным крючкам пустые мешки, дергают рычаги и следят, как они наполняются зерном. Полные мешки оттягивают в сторону и грузят на специальную пароконную телегу с удлиненным кузовом, зерновозку.
     С другой стороны молотилки с соломотряса непрерывным потоком стекала желтая блестящая лента соломы. В сторону, из грохочущей утробы отходил трубопровод, по которому вентилятор гнал отделившуюся от колосьев шелуху (мякину). Периодически меняя положение трубопровода, из потока мякины формировалась небольшая скирда ценного корма для лошадей. Местное название мякины - "полова". Зимой ее засыпали в корыто, добавляли несколько горстей дерти - ячменной муки грубого помола, перемешивали деревянным веслом (мешалкой), добавляя воду. Лошади с удовольствием поедали эту смесь, беззвучно шевеля мягкими губами.
     Но самое интересное начиналось там, где молотилка извергала поток соломы. Она падала не на землю, а на сетку, склепанную из стальных полос размером с четверть волейбольной площадки. Принимавшие солому парни вилами разгребали ее, формируя небольшой прямоугольный стожок. Когда стожок достигал определенных размеров, его обволакивали свободным концом сетки и запирали на особый замок. От сетки вдаль тянулся стальной трос, связанный из металлических полос. Блестящая от постоянного трения о землю стальная полоса вползала на скирду, казавшуюся огромной горой.
     Со стороны молотилки скирда начиналась пологим подъемом, затем превращалась в прямоугольную, слегка округленную гору, круто обрывавшуюся с противоположной стороны. Стальной трос был прикреплен к одноосному ходу, в который впрягалась лошади. Вот сетка наполнена, подается сигнал, на противоположном конце скирды возчик трогает шестерку лошадей. Натягивается и начинает ползти трос. Тронулся с места стожок, запеленатый в металлическую сетку. В нужном месте старший скирдоправ резким ударом вилами по рычагу замка освобождает запор. Замок раскрывается, стожок соломы как бы выворачивается из сетки. Опять сигнал, шестерка лошадей торопливо поворачивает назад. Верховой на лошади, впряженной в противоположный конец, тянет свободную сетку с тросом опять под молотилку.
     Мы, малыши, часами наблюдали слаженную работу взрослых. Приятно было сознавать, что в этом ладном конвейере на одном из ведущих звеньев работает наш отец. До войны колхозникам тоже перепадало немного зерна на трудодни. Государству на элеватор возили на автомашинах, а колхозникам на специальных удлиненных телегах. Узкую площадку телеги с двух сторон молодые здоровые ребята мгновенно уставляли огромными мешками с пшеницей. В каждом мешке умещалось до восьмидесяти килограммов. Подъезжал ход и к нашему дому. Мешки заносили в дом и высыпали прямо на пол. Затем отец с мамой поднимали зерно на чердак. Отец с чердака опускал ведро на веревке, мама насыпала очередное ведро, отец тянул его вверх, а нам, малышам, праздник.
     Таким образом, убирали хлеб до 1936-37 годов. Тогда появились первые комбайны "Коммунар", перед войной пошли "Сталинцы". По новой технологии значительно сокращались людские затраты, но без конца варьировалась тема потерь. Потери зерна, потери соломы, стопроцентные потери мякины.

* 10 *

     Часто в разговорах мама вспоминала голод тридцать третьего года. По ее рассказам, мы едва-едва, дотянули до нового хлеба. Голодные крестьяне заполнили Крым. Не выдержал дядя Фалик, и бежал из Симферополя от красивой городской жизни, после того как четырехлетнего сына, Борю, пытались украсть. К счастью это заметили соседи, и чудом вырвали малыша из рук цыганки. Мне это казалось невероятным, но взрослые утверждали, что ребенка могли попросту съесть.
     - Сметана была, молоко было, - говорила мама, а хлеба нет. Она часто поминала этот голодный год. Иногда в домашнем разговоре вспоминали, что раньше у нас была своя лошадь, но слишком коротким был период самостоятельного хозяйствования, да и мама в нем почти не принимала участия. Моя же полусознательная жизнь началась уже в колхозный период. Помню неодобрительные разговоры, в которых упоминается присланный из города председатель Славкин, но он, по-видимому, не удержался. Перед войной колхозом руководил Мнухин, наш сосед. У мамы к нему был свой особый счет, как впоследствии я понял, связанный с арестом отца. Но об этом позже. У Мнухина была жена Рая и двое детей, сын и дочь. Дочка была старше меня, а сын, ровесник брата Немы, также стал офицером, и они дружили многие годы.
     Начали строить новую конюшню. Без детей такое важное событие обойтись не может. И вот уже мы, задрав головы, рассматриваем работающих на крыше отца и его товарищей. На малышей обратили внимание и проговорили что-то грубоватое, добродушное по нашему адресу. Приехал отец из Симферополя, купил топор без топорища, новые клещи и еще кое-что по хозяйству. Пошел на стройку и выменял будущему председателю Мнухину приобретенный инструмент на топор с готовым топорищем. Несколько дней мама не могла успокоиться, пилила его за эту сделку.
     Брились мужики раз в неделю, в разговорах поминали с удивлением Америку, где - подумать только! - бреются каждый день. Не так ли в наше время с недоумением рассуждают о том, что американцы бреются дважды в день. Брился отец опасной бритвой "Золлинген". Долго и тщательно правил ее на ремне. Перед бритьем долго мылил подбородок и щеки. Затаив дыхание, следил я за отцовскими руками и радовался, когда бритва крепко зажатая в твердой ладони, беззвучно скользило по щеке, раз за разом, открывая порозовевшие участки отцовского лица. Скопившуюся на лезвии мыльную пену собирал на клочке газеты. В голодные военные годы мама долго не решалась продать отцовскую бритву, хотела передать ее мне, однако в один из трудных моментов бритва пошла вслед за небогатым нашим скарбом на рынок.
     Отец стал селькором, так это тогда называлось. Не помню, что и как он писал в районную газету, писал ли он вообще, но память сохранила учебники в мягкой обложке, отпечатанные на простой бумаге. Эти пособия отец получил на совещании селькоров в редакции районной газеты. Книг в доме почти не было, и я с удивлением рассматривал эти нестандартные брошюры. Пытался отец брать уроки у соседа, учителя, Куцыковича Моисея Львовича. В качестве гонорара отнес ему мешочек муки. Его избрали председателем ревизионной комиссии. По-видимому, это участие в общественной жизни было не совсем безобидным. Когда в конце тридцать седьмого пришла в колхоз известная разнарядка, отец оказался первым в очереди на заклание. Восемь долгих месяцев отсидел в тюрьме.
     Параллельно деревенской улице, на расстоянии ста метров от нее протянулся колхозный виноградник. Надо сказать, что приусадебные участки в нашем поселке в то время, не обрабатывались. Только у трех домов росло несколько фруктовых деревьев. Объяснялось это отсутствием воды для полива, а также недостаточными крестьянскими навыками новоявленных земледельцев. Только один хозяин, бывший первым бригадиром на винограднике, старик Кабаков посадил свой личный виноградник. Подсадил он его не рядом с домом, а на своей усадьбе, но в отдалении, вплотную к колхозному.
     В тридцать седьмом с большим шумом и помпой проходила всесоюзная кампания по переучету приусадебных участков. В газетах приводились леденящие душу подробности о враждебных элементах, прихвативших к своим участкам огромное количество общественной земли. Жителей нашего села это абсолютно не касалось. Однако и тут нашли нарушителей. После того как провели воображаемую линию, отделявшую приусадебные участки от колхозной земли, оказалось, что она разрезала пополам виноградник старика Кабаков. Часть виноградника, примыкавшая к колхозному, была отчуждена. Старик перестал обрабатывать и свою половину. По сей день стоит перед глазами крошечный виноградник, зарастающий бурьяном, ставший еще одной жертвой в бесконечной цепи беззаконий совершаемых властью. Еще одной жертвой. Сколько их было потом. Гибли не виноградники, гибли люди. В школу я пошел на год раньше, вместе с ребятами 1928 года. Нужна справка из сельсовета. Маме некогда. "Пойди, возьми справку в сельсовете", - говорит она мне. Мне было страшно, как это я пойду к незнакомым людям? Что им скажу? Станут ли они со мной возиться? Сельсовет размещался в соседнем, доме через дорогу от нас, всего каких-то пятьдесят метров. Со смятением и страхом в душе преодолел я этот тернистый путь. К моему удивлению, в сельсовете со вниманием отнеслись к моей просьбе. Я крепко зажал в руке заветный клочок бумаги и бегом, домой, к маме. Дом наш стоял в центре поселка по соседству со школой.
     Первоначально по типовому проекту построили начальную школу. Две квартиры для учителей, один большой класс, канцелярия и маленький коридор. Однако еще до моего поступления пристроили еще три класса, школа стала семилетней. Затем построили интернат, общежитие для детей из соседних поселков, учеников пятого-седьмого классов. Учащиеся восьмого-десятого классов должны были учиться в райцентре в двадцати километрах от дома.
     Портфелей не было и в помине, о ранцах я знал только по маминым рассказам. Сшила она мне матерчатую сумку для учебников, тетрадей и непременной школьной принадлежности - кисета с чернильницей - невыливайкой.
     Сколько нервов и энергии потратила школа на борьбу с прогрессом. Сначала яростно запрещали "вечные" наливные ручки, затем уже мои дети выдерживали не менее острую борьбу за шариковые. Учительницей нашей была Зина Исаевна, "старая дева", как-то в пылу полемики произнесла в моем присутствии мама. Зину Исаевну я боготворил. Первая учительница навсегда остается в нашей памяти. Два года школа была еврейской. Дошкольником я бегло читал по-русски. Да и говорили у нас с детьми по-русски. Странно было начинать тетрадь с обратной стороны и писать справа - налево. Я почти не говорил по-еврейски, но понимал все. Теперь оказалось, что литературное название некоторых животных и предметов не совпадает с бытовым. Долго не мог примириться с тем, что привычное "бгейме" - корова, в букваре - "ку".
     Со мною вместе училась двоюродная сестра Эстерка и дочь директора школы Фира. Учительница вела сразу два класса. Первый и третий, второй и четвертый. Одному классу письменное задание, с другим работает устно. Учился я легко. Запоминал все, что проходили на уроке, тщательно выполнял домашние задания. Отец с матерью после родительских собраний с удовлетворением обсуждали мои успехи. В то безоблачное для учителей время нерадивых учеников еще оставляли на второй год. С тайным страхом и любопытством смотрел я на сидящего в соседнем ряду третьеклассника, учившегося два года подряд в одном классе.
     Бледные и однообразные школьные будни напрочь выветрились из моей памяти. Запомнилась только первая елка тридцать шестого года и участие в самодеятельности.
     За месяц до окончания первого класса мальчишки стали усиленно обсуждать предстоящую работу "погоничами".
     В то время вопрос о привлечении подростков к труду решался просто, без излишних дебатов. Каждую весну предстояло очистить от сорняков огромное поле кукурузы. Росла она рядами, длиной не менее километра. Расстояние между ними семьдесят сантиметров. Для обработки междурядий служил конный культиватор - плужок, в котором вместо лемеха был встроен плоский нож шириной сантиметров шестьдесят. Спереди колесо. За ручки этого агрегата становился отец, сын же сидел верхом на лошади.
     Бригада наша обычно начитывала девять-десять пар. Отцы и дети. Ребята радостно готовились к предстоящему выходу в поле. На переменах оживленно обсуждали достоинства лошадей, сбрую. Общую зависть вызывал сын старшего конюха Мишка, которому отец выделил настоящую уздечку со стальными удилами и кожаным поводом. Ему же доставалась лучшая лошадь.
     Наконец, наступил долгожданный день. Рано-рано, с первым лучом солнца, мама ласковым прикосновением разбудила меня. Я вскочил как заведенный, ополоснулся. Завтракать не стали, зато мама дала нам "с собой" увесистую сумку с харчами. Идем на конюшню. Отец выводит из стойла красивую вороную кобылу с белым пятном на лбу, прилаживает к оброти веревочный повод. Садимся в пароконную телегу и едем навстречу солнцу, поднимающемуся на горизонте. Лошади резво бегут по гладкой полевой дороге, оставляя за собой облако пыли. Приехали. Отец запрягает коня в плоскорез. Я восседаю верхом на покатом лошадином крупе, крепко сжимаю в руках поводья и начинаю свой бесконечный трудовой марафон.
     Вначале работа показалась удовольствием. Лошадь давно усвоила свою задачу, и управлять ею почти не надо. Солнце еще едва поднялось над горизонтом, от земли тянет прохладой. Рядом бегут по земле длинные несуразные тени. Оранжевые стрелы лучей, посылаемые солнцем, радуют глаз, ничто не предвещает беды. Прошли один круг, другой, третий. Становится тепло. К счастью, объявили перерыв, первая пара не пошла на следующий круг. Лошадь отпрягли, повесили ей на морду торбу с овсом. Следующие пары последовали их примеру.
     Сели в кружок, стали выворачивать сумки. Кусочек сала, вареные яйца, молоко, хлеб. Вот и вся нехитрая пища. Мама постаралась, испекла коржики. Испеченные из белой отбойной муки, пышные, с аппетитной корочкой со следами сахарного песка, они выглядывали из полуоткрытой сумки, ожидая своей очереди. Как уже говорилось, я был самым младшим в классе, здесь же, на поле, где собрались ребята из старших классов, я вообще оставался в единственном числе. Хулиганистые старшеклассники, узрев выглядывающие из сумки коржики, то ли в шутку, то ли всерьез потянулись к ним.
     Я вовремя углядел надвигающуюся опасность, и что есть сил, завопил: "Папа! Ковжики!" Букву "р" выговаривать так и не научился. Прозвище "ковжики" преследовало меня почти до начала войны.
     После завтрака стало жарче. Казавшиеся такими безобидными ранним утром, ласкающие взор яркие оранжевые лучи превратились в убийственные смертоносные стрелы, сжигающие все на своем пути.
     Мягкий шелковистый лошадиный круп начал пропитываться едким лошадиным потом. Пот промочил тоненькие штаны, стал разъедать ноги. Лошадиный хребет стал жестким как дерево. Мне начало казаться, что я восседаю не на покойной лошадиной спине, а сижу верхом на ребре заостренной деревянной доски, которую при этом трясет при каждом лошадином шаге. Отец уже давно снял с меня рубашку и легонькую маячку. Солнечные лучи водопадом льются на раскаленную почву, щиплет ноги, я уже давно набил известное место и поминутно ворочаюсь на лошадиной спине, сдвигаясь, то влево, то вправо.
     Где-то к одиннадцати закончили последний круг, распрягли лошадей, скорей домой. Мама тоже работала в поле. Пока мы на одном участке рыхлили плоскорезами междурядья, женщины на другом с острыми тяпками в руках вырубали сорняки и рыхлили землю на оставшейся полоске, вплотную возле хрупких ростков кукурузы. Там, где никакой техникой не достать.
     Прибежав, домой к обеду, она, первым делом направлялась к водокачке, где в деревянном загоне стояли пригнанные на водопой и дневную дойку коровы. Подоила корову, сготовила нехитрый обед, покормила семью. Где-то к четырем часам дня опять отправляемся на поле. Прошло несколько дней, с удивлением замечаю, что стал втягиваться в напряженный трудовой ритм. Огрубела кожа на лодыжках, перестала реагировать на конский пот, по-прежнему в изобилии выделяемый лошадью. Увереннее стал восседать на лошадиной спине, погрубело мое тело, и лошадиная спина уже не кажется острой, как ребро доски.
     Целых две с половиной недели проработали в таком напряженном ритме, и вдруг… работа окончена. Мы дважды взрыхлили и очистили от сорняков всю кукурузную плантацию. Как я завидовал старшим ребятам. Скоро начнется уборка зерновых, и они будут на пароконных телегах - бестарках отвозить зерно от комбайнов на ток. По-прежнему будут рано вставать, полусонными брести на конюшню, выводить из стойла дожевывающих на ходу лошадей, и бодрой рысью гнать телегу к рокочущему на горизонте комбайну. Здесь им помогут загрузить кузов. Остается только выехать на грунтовую дорогу, удобней улечься на ароматной, теплой постели из зерна. Лениво погонять лошадей, везущих тяжелый воз по знакомой пыльной дороге на ток. Подъехать к очередному бурту, открыть люк и грести, грести лопатой неподатливую коричневую массу к прямоугольному отверстию у стенки кузова.
     Кузов очищен, лошади отдохнули, молодой возница опять берет в руки вожжи, лихо покрикивает на лошадей. Теперь можно и с ветерком скорей в поле к рокочущему комбайну. Взрослый мужик перенимал вожжи у малолетнего возницы, послушные его твердой руке лошади неохотно приближались к грохочущей машине. Подъезжали так близко, чтобы кузов бестарки оказался под наклонной трубой со свисающим рукавом. Когда ход лошадей равнялся скорости комбайна, машинист нажимал на рычаг, и плотная струя зерна устремлялась вниз. Все искусство заключалось в том, чтобы удержать пугливых лошадей, не просыпать зерно на землю, и равномерно загрузить кузов. Повозка загружена, мужик резко отворачивает от комбайна, передает вожжи молодому возчику, сам направляется к очередному вознице, процесс повторяется.

* 11 *

     В колхозное время уборочная страда сопровождалась интенсивным пропагандистским шумом. Газеты трубили о первой заповеди, работали агитаторы, писались лозунги. Иногда в мой незрелый детский ум вкрадывалась крамольная мысль: "Ну почему, почему хлеб надо вывозить срочно, как на пожар, что случится, если отвезут завтра, послезавтра, что за спешка?" Вся эта суета и спешка не увязывалась с обыкновенной логикой, здравым смыслом, наконец. Многие годы должны были пройти, пока я понял дьявольский смысл этой шумихи.
     Пока же мне повезло. Как-то приехали на поле, комбайн стоит. Комбайнер, тракторист, штурвальный собрались возле передвижного вагончика на завтрак. Там же оказался дядя Фалик, он в тот день подгонял бестарки под загрузку на ходу комбайна. Подъехала на повозке женщина в белом халате, продавщица из сельпо. Она выставила ящик с бутылками какого-то красного напитка. Дядя взял бутылку, открыл и налил мне стакан. Ничего, не подозревая, я взял прохладный стакан в руки. В нем вскипали, переливались всеми цветами радуги какие-то пузырьки, они выскакивали на поверхность из глубины стакана с легким треском и лопались на лету. Я потянул стакан к себе, сделал первый глоток. Ничего подобного мне еще не приходилось пить за свою короткую жизнь. Газовые пузырьки рвались во рту, приятно щипали гортань, сладость и необыкновенный аромат я ощущал губами, языком, желудком, всем своим содрогающимся телом. Было это обыкновенное "ситро", газированный напиток, широко распространенный до войны.
     Этим же летом произошло еще одно важное событие в моей жизни. Мне было восемь лет, и я ничего не понимал. Только потом до меня начал доходить смысл провокационных вопросов, задаваемых взрослыми. Хочу ли я иметь братика, или сестричку. Однако намеки не доходили.
     Глубокой ночью меня с братом, буквально вытащили из постели и отнесли досыпать на кухню. В доме началась суета, слышались негромкие голоса посторонних людей. Я немного поворочался и уснул опять крепким, безмятежным сном. Утром протер глаза, тетя Роза дала позавтракать, мамы на кухне не было. "Хочешь посмотреть свою сестричку?" - сказала тетя. Я подозрительно смотрел на нее не понимающим взглядом. "Идем, идем", - потянула она меня за руку. Вошли в комнату, тетя подвела меня к кровати, на которой в углублении, сделанном в большой пуховой подушке, лежал белый продолговатый сверток. Она отвернула край пеленки, и я увидел крошечное сморщенное личико. "Это твоя сестричка", - неуверенно объявила тетя.
     В спальне на кровати лежала мама. Меня к ней не позвали, а как-то быстро вытолкали на улицу. Я покрутился во дворе и направил свои стопы по знакомой тропе к тете Михле. Тетя сидела на низенькой скамеечке, на кухне, и перебирала крупу. "У меня есть сестричка", - радостно объявил я. "Все равно умрет", - равнодушно, спокойно, не повышая голоса, промолвила тетя. Я еще не знал всех трагических обстоятельств, сопутствовавших рождению девочки. Только, каких-то, два-три часа, прожил я с мыслью, что у меня появилась сестричка. Показалось обидным и несправедливым, что я должен ее лишиться. Тете я ничего не ответил, только подумал про себя: "Нет, не может быть. Не может того быть, чтоб я лишился сестрички".
     Постепенно прояснилась вся картина. Когда стал приближаться срок, маме дали легкую работу. Поставили заведовать не садиком, нет. Просто в помещении интерната, где в зимнее время жили школьники старших классов из соседних поселков, организовали группы детишек, дошколят, матери которых работали в колхозе. Вот на этой "легкой" работе мама тащила тяжеленный бидон с молоком, перетрудилась и ночью у нее начались, преждевременные роды. Когда отец привел бабушку, мать тети Розы, которая, к счастью, приехала погостить из Симферополя, мама отрешенно лежала на постели. Бабушка спросила, что с ней. Мать безразличным голосом ответила: "Родила мертвого". Бабушка подошла к кровати, решительно взяла в руки тепленькое безжизненное тельце и стала легонько пошлепывать. Вдруг тельце ожило, пошевелилось, раскрыло ротик. "Кха - кха", - что-то вроде кашля вылетело из крохотного горлышка, ребенок начал дышать. Дальше все было делом техники. Опытная бабушка велела нагреть воды, искупала ребенка и, сделав углубление в подушке, уложила его туда. Все кончилось благополучно. Девочка осталась жива, мама поправилась. На время болезни матери наняли прислугу, пришлую женщину, которая проработала две недели и убежала, прихватив из шкафа наши скромные сбережения. Правда, быстро спохватились, отец сел на коня и догнал беглянку.
     Долго выбирали имя новорожденной сестренке, которая, вопреки всем предсказаниям стала нормально развиваться. Решили назвать девочку Инна. В маминой душе жило стремление к прекрасному, выходящему за рамки каторжной повседневности. Отсюда и имя девочке, непривычное в нашей среде. Как она ругала отца, когда полуграмотный председатель сельсовета написал в свидетельстве о рождении "Ина" с одним "н". Долго теребила отца, чтобы он изменил запись. В конце концов, отец никуда не пошел. Так и осталось - "Ина".
     В старших классах не было учебников истории. В той стерильной обстановке, в которой я рос, при скудной информации, отсутствии книг, мне казалось, что, и учебники истории пишутся впервые за все существование человечества. Я был просто поражен, когда в доме моей одноклассницы Фиры, отец которой преподавал историю в школе, увидел на столе книгу с египетским сфинксом на обложке. Школьный учебник казался мне единственным источником знаний. Оказалось, бывают другие книги на исторические темы. Моя неуемная страсть к чтению удовлетворялась легонькими книжечками из популярной дешевой серии "Книга за книгой", из нищей школьной библиотеки, а также остатками истрепанных разорванных дореволюционных изданий, которые привезла в Крым, и затем перетащили к тете Михле ее взрослые сыновья. Там, на чердаке, нашел я остатки от произведений Гомера, "Воскресение" Толстого, комплекты журнала "Нива".

* 12 *

     Отец успешно работал на винограднике, стал звеньевым, работа у него ладилась. За высокий урожай винограда он стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Ездил в Москву. На выставку надо было отправить образцы вырабатываемого в колхозе вина. Нужны пробки. Пришлось ехать в Симферополь на винзавод. Помню мамину скептическую улыбку, когда отец, немного бравируя, рассказывал, как на заводе его предупреждали: "Пей, сколько хочешь, только с собой выносить нельзя". Он вернулся из Москвы, делился своими впечатлениями. Меня поразила одна деталь. На выставку приехало много дехкан из средней Азии. Они толпами ходили по магазинам в своих стеганых халатах, тюбетейках и белых штанах. Дехкане плохо разбирались в деньгах, и московский торговый люд во всю пользовался их простодушием, обсчитывал и обвешивал на каждом шагу.
     У старшего сына тети Михли неприятности. Он учился в Ленинграде в Военно-медицинской академии. Его исключили из партии. Допекли наши, деревенские активисты. Донесли, о его непролетарском происхождении.
     Тетя очень боялась, что младший сын Муля, лейтенант, женится, на ком попало. Мама считала, что он должен жениться на ее племяннице Доре, тетя Роза усиленно расхваливала свою племянницу из Симферополя, Сарочку. Окончилось противостояние тем, что получили письмо из Бобруйска о том, что Дора вышла замуж. Много разговоров было о родной сестре тети Розы Идочке. Она окончила мединститут, работала врачом, женщины активно обсуждали ее шансы на замужество, рассказывали, что за ней ухаживает какой-то деятель из правительства, татарин. Шепотом говорили, что он катает ее на своей машине. Перед самой войной эти пересуды внезапно прекратились. Идочка вдруг вышла замуж за скромного бухгалтера, родила ему двоих детей.
     Все чаще и чаще в разговорах взрослых слышалось слово "война". Шепотом говорили о множестве обмороженных солдат в Финляндии. Рассказывали, да и в газетах писали о "кукушках" - финских снайперах, маскировавшихся на деревьях и оттуда поражавших наших бойцов. По крайней мере, мы, дети, искренне радовались освобождению наших братьев из Западной Украины и Белоруссии. До этого, затаив дыхание, слушали и читали о событиях на Дальнем Востоке. Озеро Хасан, сопка Заозерная надолго оставались в нашем сознании. Появились первые беженцы из Польши.
     Папа рассказал, что в крайнем доме по нашей улице поселилась семья, из Польши, у них есть сын моего возраста. Моему любопытству не было предела. Рано утром с ребятами пошел смотреть мальчика оттуда. Люди как люди. Отец - большой грузный мужчина, под стать ему и жена, дети. Три сына и дочь. Нашего ровесника звали Эдик. Ему предстояло учиться с нами в одном классе. Больше всего меня интересовало, видел ли он настоящего полицейского, и, если видел, то, как он после этого остался жив. В моем представлении полицейский должен был быть похож на громилу, ходить с дубинкой и пистолетом в руках и бить и стрелять всех, кто попадется под горячую руку. Кроме них, приехали еще два холостяка. Один, совсем молодой парень по имени Пиня. Другой постарше, называли его только по фамилии - Гайт. Они перенесли эвакуацию, остались живы, и после войны женились на вдовах из нашего села. Была еще молодая пара. Его звали Юлик. Носил он брюки необычного покроя с широкими манжетами у щиколотки. Запомнились тем, что прижимистая хозяйка квартиры, где они поселились, в виде одолжения обменивала муку, которую выдавали в колхозе, на хлеб. Причем вес на вес. Молодые поляки избалованные беспечной городской жизнью не имели представления о припеке. Об этом с осуждением переговаривались в своем кругу женщины.
     Я внимательно прислушивался к рассказам о той, неведомой жизни. Рассказывали, что в Польше свободно продавались радиоприемники. Мало того, вам привезут его на дом и установят. Все это - рассказы о всеобщем благосостоянии и вычитанные из газет сообщения о расправах над трудовым людом, прежде всего над коммунистами, как-то мирно уживалось в моей голове, но выводы я делал правильные, уже твердо знал, о чем можно говорить и о чем следует молчать.
     Беженцы были польскими евреями, именно поэтому их определили к нам в колхоз. Они быстро адаптировались, вскоре их стало не отличить от коренных селян. Только после хрущевской оттепели, теперь уже немолодая пара, Юлик с женой и двумя детьми восстановили польское гражданство и уехали через Польшу в Израиль.
     В воздухе пахло войной и политикой. Лично мне казалось невероятным, как это простые смертные, окружающие меня крестьяне могут рассуждать о политике, иметь какое-то свое мнение. Однако взрослые рассуждали. Был у нас сосед по фамилии Зурочка. Он любил разводить долгие и основательные разговоры на разнообразные темы. Иногда в них участвовал отец. Ничего внятного я из этих разговоров не извлекал, однако слушать любил. Помню только, что Зурочка очень часто и с особым значением произносил "Англия", кроме того, он без конца повторял бессмысленное "так сказать". Как-то я с братом стали подсчитывать, сколько раз за вечер он повторит свое "так сказать". Считали мы, считали, пока не сбились со счету.
     Военнообязанных мужчин стали частенько собирать на однодневные военные сборы. Тут же в поле за селом они маршировали, и самое главное, стреляли по мишени из малокалиберной винтовки. Ребятня кучкой стояла на предельном расстоянии, и с замиранием сердца следили за положением на огневом рубеже. Незаметно я окончил четвертый класс. За хорошую учебу наградили путевкой в пионерский лагерь. Мама и тетка детально обсуждали детали моего отъезда, где-то достали фанерный чемоданчик, даже с висячим замочком. Уложили все, что предусматривалось в краткой памятке, прилагаемой к путевке: полотенце, трусы, майки и даже кружку. Как раз перед отъездом забили тайком теленка, одного из двойни, приведенных коровой. Мама сунула в чемодан и сверток с зажаренным мясом. Ехать предстояло в соседнее немецкое село Найман, всего семь-восемь километров. Мясо преспокойно пролежало в чемодане все двадцать четыре жарких июльских дня, только перед отъездом из лагеря я обнаружил то, что от него осталось. Правда, надо отдать должное, у меня хватило ума потихоньку, чтобы никто не видел, расстаться со злополучным свертком.
     Так как лагерь находился в немецком селе, обслуживающий персонал был также из немцев. Нас разбили по отрядам, расселили по палатам, и началась вольная лагерная жизнь. Если учесть, что мое детство проходило в крохотном поселке, где жизнь не отличалась разнообразием впечатлений, лагерь достиг своей цели тем, что чуточку раздвинул границы окружающего мира, внес в нее массу новых ощущений. На всю свою жизнь запомнил я двадцать четыре лагерных дня, торжественное поднятие флага. Кормили неплохо, по крайней мере, свидетельство этому забытая в чемодане жареная телятина. Не знаю, то ли из-за отсутствия сахара, то ли по немецкому укладу, но кофе давали не сладкий. Конечно, вкуса настоящего кофе мы не знали. На прекрасном свежем молоке заваривали то, что продавалось в магазинах под названием "кофе ячменный", к нему подавали ломти белого хлеба, обильно смазанные свежим сливочным маслом, густо посыпанные крупинками серой соли. Поначалу было непривычно, потом смирились и восприняли как должное. Здесь я близко познакомился с мальчиком из соседнего колхоза. Звали его Боря, мать его была председателем колхоза. Боря уже успел побывать в Артеке, я же об Артеке только слыхал. Молва твердила, отдыхают там небожители, по крайней мере, то, что в Артек дети простого народа попадают очень редко, я уже усвоил твердо.
     Лагерную жизнь военизировали до предела. Во время послеобеденного отдыха вокруг выставляли "часовых". Как-то стою я с противогазом на боку на посту у дальней калитки. Подходит женщина с ведрами, привычной дорогой направляется по воду к колодцу. Важно заступаю путь. "Ходу нет", - твердым голосом объявляю я. Женщина приостанавливается, с недоумением смотрит на неожиданное возникшее препятствие, с минуту раздумывает, разворачивается и идет к колодцу кружным путем. Наконец, самый значительный день нашего пребывания в лагере: мы идем в поход. О походе мечтали с самого первого дня. Безмерно радовались тому, что спать будем в, так и просится написать, в лесу. Нет, спали не в лесу, в степи, но зато в палатках.
     Все наши ожидания оправдались: мы кипятили чай на костре, пекли в горячей золе картошку, долго сидели у догорающего костра под черным звездным небом. Легли спать в настоящей палатке.
     До полуночи отдавала нам свое тепло, разогретая за долгий, жаркий, июльский день, земля. Теплый вечерний воздух, напоенный пряным ароматом увядающей травы, укутал и усыпил. Усталые, и счастливые, уснули крепким беспробудным сном. Нас не разбудила утренняя прохлада. Только прорвавшиеся в щели палаток яркие теплые утренние лучи восходящего светила подняли лагерь. К полудню отряд вернулся домой.
     Перед отъездом на прогулке нас завели в магазин. Только теперь я вспомнил, что на дорогу мама вручила мне на всякий случай пятнадцать рублей. Для нашего бюджета это была ощутимая сумма. Потратил я их на подарок сестричке, купил за одиннадцать рублей маленький барабан. Быстро промчались веселые лагерные деньки. В положенное время нас развезли по своим селам. Дома я без конца рассказывал о пионерском лагере. Мой подарок маминого восхищения не вызвал. Она меня не ругала, но дала ясно понять, что одиннадцать рублей это большие деньги, и она наверняка потратила бы их с большей пользой.
     Меня удивило, что даже взрослые односельчане спрашивали о лагерных впечатлениях, причем все спрашивающие задавали один и тот же вопрос: на сколько поправился? Вообще-то в то время люди, по крайней мере, наши односельчане, еще не осознавали опасности, ждущей человечество от переедания. Основным критерием, по которому оценивали результаты отдыха, являлась прибавка в весе.

* 13 *

     Осенью сорокового я перешел в пятый класс. Попрощались с Зиной Исаевной, бывшей до сих пор единственной нашей учительницей. В четвертом мы сдавали экзамены. Наши детские душонки трепетали перед строгостью экзаменационной комиссии. Стараясь умилостивить ее, мы, как положено, к каждому экзамену, на устланный красной скатертью стол, ставили цветы, обсуждали в узком кругу возможности применения шпаргалок и секреты списывания. Все прошло благополучно, не так кровожадны, оказались экзаменаторы, кое-какие знания накопились за четыре года в наших головушках. Вообще-то, тогда учителя не дошли до того, чтобы поощрять, не замечать явного списывания и шпаргалок. Существовала реальная угроза остаться на второй год или в лучшем случае, получит переэкзаменовку на осень. Пятый класс это этап, переход от одной учительницы к множеству педагогов.
     Пришли новые ученики. В нашей семилетке продолжали учебу учащиеся, окончившие начальную школу в соседних поселках или, как называли, "участках".
     С нами учились два мальчика из соседней деревни, один из них болгарин по фамилии Дубов. Появились в школе и немцы - несколько немецких семей к тому времени поселились в нашем поселке.
     Все годы учебы нас мучила проблема отсутствия учебников. В третьем классе учебники арифметики были только у меня и Эстерки, их нам прислали из Бобруйска. От учеников старших классов я еще раньше услышал незнакомое мудреное слово "конспект". Так, например, историю они изучали исключительно по конспектам. По наивности я простодушно считал, что до нас учебников истории не было на свете. Повезло, мы первые, в пятом классе, изучали историю по новеньким, пахнущим типографской краской учебникам. Математику преподавала молодая учительница уже второго поколения. Она была дочерью учительницы начальных классов Рубинчик.
     С ней-то у меня получился конфликт. Надо сказать, что простые люди ценят образование, уважают учителей, врачей, словом, интеллигенцию, но в то же время беспощадны к их промахам и ошибкам. Разбирали домашнее задание. Молодая учительница вызвала к доске ученика, не решившего заданные на дом примеры. Пока тот, с ее помощью решали их у доски, я беспечно оглядывался по сторонам, смотрел в свою тетрадь, попутно заглядывал в тетрадь соседки Фирочки Локшиной. Закончили решать, ученик, на ходу отирая от мела руки, сел на свое место. Я глянул на доску, в тетрадь. Мое решение не совпадало с ответом. Равнодушно взял ручку и исправил. Что ж, бывает, ошибся, подумалось мне.
     Повернул голову налево. К моему изумлению, соседка сделала то же самое. Зачеркнула решение примера в тетради и механически записала, полученное у доски. Нет, что-то не так, не может быть, чтобы мы оба сделали дома одинаковые ошибки.
     Еще раз тщательно проверил домашнее задание, убедился, что оно было решено правильно. Собственно говоря, ничего страшного не произошло, молодая учительница не доглядела. Это теперь я так рассуждаю. Тогда, поделился своим открытием с мамой. Она взяла тетрадь и тотчас направилась в школу, жаловаться, что ее сына плохо учат. Молодая учительница слабо знает предмет. Был большой шум в маленьком поселке, буря в стакане воды. Учительницу, по-видимому, пожурили, но мама с теткой и соседями еще долго обсуждали это событие. Скорей всего, это случилось потому, что плохой репутацией пользовалась мать учительницы. Она часто скандалила с соседями, вела себя высокомерно. Вот тут-то отрицательное отношение к матери перенесли на дочь. Время лечит. Забылся и этот инцидент.
     Самые интересные новости исходили из дома тети Михли. За год до описываемых событий она получила письмо от сына Ёни из Ленинграда. В письме он впервые написал: "Привет от девушки, с которой я встречаюсь, ее зовут Даня". Женщины заволновались: "Все, женился, женился", - вполголоса запричитали они. Их предположения подтвердились. Ёня действительно женился на девушке из рабочей среды. Она очень быстро забеременела, оставила работу на производстве, и теперь основной заботой тети стало поддерживать слабое материальное положение молодой семьи.
     Впервые молодые приехали втроем с маленьким сыном Семой. Женщины начали по косточкам разбирать невестку. Все ей вменяли в вину: простое происхождение (можно было подумать, что сами они дворяне), невзыскательность в одежде и так далее, и тому подобное. Я всегда радовался приезду двоюродных братьев. Если раньше меня привлекала возможность пощеголять в портупее, напялив на головенку командирскую фуражку, то теперь стал использовать их интеллектуальный потенциал.
     Брат всегда привозил с собой несколько книг для чтения. Теперь эти книги стал яростно перехватывать я. Мне их не давали, пока не прочтут сами. Я не выходил из тетиного дома, дожидался, пока гости пойдут обедать, купать ребенка, работать по хозяйству. Как только книга оказывалась свободной, она тотчас попадала в мои руки. Если это не удавалось, я читал книгу синхронно, подглядывая из-за спины. Так именно прочел рассказы Зощенко, повесть о Миклухо-Макале и другие.
     В лето сорокового Еня привез на лето жену с двумя детьми и сестрой Дани Мусей. Помню, в клубе проводили какое-то мероприятие, мне поручили провести туда девушку. Надо было пройти всего каких-то сто метров, но черная крымская ночь и отсутствие нормальной дороги, сотворили свое черное дело. Мы зашли с девушкой за какую-то изгородь, она порвала о колючую проволоку свои шелковые чулки. Я же получил от взрослых выволочку. Самое обидное, что мне сказали: "Эх, ты, кавалер, не смог барышню проводить"
     Конечно, мне далеко еще было до кавалера. Муся погостила пару недель и уехала. Встретились мы через много лет, когда я приехал в Ленинград с сыном, который поступал в институт. Дани уже не было, Муся же из прекрасного шелкового создания, по крайней мере, такой она мне все годы казалась, превратилась в пожилую, обремененную заботами женщину.

* 14 *

     Потом началась война. Как обычно, я торчал на кухне у тети Михли. Зашел кто-то с улицы, я не обращал внимания на разговоры, очень уж интересная книжка мне попалась, рассказы о китайском фарфоре. Вдруг услышал грозное слово "война". Заплакала тетя. Потом понял, ей было, отчего плакать. Два сына в армии. Официально ничего не объявляли, боялись провокации, слово война, поизносили вполголоса. Новость разрасталась как снежный ком. Телефона не было. Был в избе-читальне радиоприемник и стол, оборудованный штепсельными розетками, где шесть человек в наушниках могли одновременно слушать слабый голос диктора, доносящийся, словно из-под земли. Где-то к полудню приехал брат тети Розы Исаак. Он работал по договору, принимал от населения заказы на увеличение фотографий. Исаак тоже подтвердил, что началась война с Германией, немцы бомбили наши города, в том числе находившийся в двадцати километрах Джанкой.
     После полудня прибыл официальный гонец из района. Народ собрали на митинг. Ничего нового не сообщили, только подтвердили: да, война с Германией началась. Призвали к бдительности, выразили уверенность, что мы победим, и воевать будем на вражеской территории. Решено было возле каждого дома выкопать щели. Тотчас отец с дядей и соседями выкопали на наши два дома довольно глубокий окоп, зигзаг. Нас, детей, в первую очередь заинтересовало, почему окоп выполнен зигзагом. Взрослые твердили что-то о защите от пуль, мол, чтобы не простреливался.
     Поселок наш ни разу не бомбили, да и бомбить не собирались. После первого дождя окопы завалились и потом прошли долгие годы, пока это место не сравнялось с окружающей поверхностью. Указание рыть окопы оказало скорее психологическое влияние на народ. Первые часы самые трудные. Затем события покатились по нарастающей. Вначале забрали двух молодых мужчин, водителей колхозных автомашин. До меня плохо доходил ужас происходящего. Если быть откровенным, то в тайниках души я радовался наступившим событиям. Для детского разума война это место подвигов, героических свершений. В книжках, которые, я успел прочитать о войне, мальчишки моего возраста совершали героические поступки, ловили шпионов и вражеских лазутчиков. Правда, мне хватало ума никому не говорить о своих мыслях. Но в тайне я надеялся, что война даст и мне возможность отличиться.
     Каждый день прислушивались к новостям, с надеждой, что вот-вот придут долгожданные известия о том, что наши доблестные войска погнали фашистов, и война уже идет на вражеской территории. Увы, надежды наши не оправдывались. С многочисленными оговорками ежедневно сообщали о продолжающемся отступлении наших войск. Каждый день приходила горестная весть о сдаче еще одного города, городов. Один только раз мелькнула и тотчас исчезла мимолетная надежда, когда удачным контрнаступлением, наши одержали одну единственную, краткую победу в районе Кенигсберга.
     О том, что немцы захватили очередной город, говорили шепотом, не дай Бог ошибиться, и слух окажется ложным. Страх перед всемогущими органами продолжал обволакивать наши души. Говорили о немецких шпионах, десантах, стремительное движение немецкой армады на восток вызывало недоумение и ужас. Военкомат продолжал загребать людей. В течение двух месяцев забрали всех военнообязанных мужчин нашего поселка. Призвали папу и дядю Фалика. Мама и тетя поехали с ними в район, там дождались дальнейшей отправки, последний раз распрощались со своими мужьями. Больше они их не видели.
     Из Симферополя была эвакуирована сестра тети Розы Ида. Она очутилась в узбекском городе Фергане, прислала первое письмо, тогда же в Фергану попала из Бобруйска мамина сестра Песя с мужем и дочерью. Она также успела прислать нам письмо. Эти ферганские адреса перед эвакуацией успели переслать отцу и дяде на фронт. Они и явились теми спасительными маяками, благодаря которому, мы впоследствии связались с отцами.
     Стали высылать немцев. Перед войной в нашем селе уже жили несколько немецких семей. Даже директором стал молодой учитель немец Давид Иванович. Их отправили на станцию, погрузили в товарняки, эшелоны ушли на восток. Мама и тетя дружили с женщинами из немецких семей. Расставаясь, они сетовали, что мол, останься они, то возможно, смягчили бы и нашу участь. Впоследствии жизнь показала всю наивность этих предположений.
     Женщины продолжали работать в поле. В то лето уродился отличный урожай картофеля. Как-то, я отправился к маме, в поле. Попал в обеденный перерыв. Перед полуднем намыли и поставили на костер казан картошки. Картофель сварился, женщины собрались в кружок, достали домашние припасы, хлеб, масло, сметану. Неторопливо ели, перекатывая в огрубевших ладонях пышущие жаром рассыпчатые картофелины. Говорили о мужьях, завидовали доброй завистью счастливицам, которые успели уже получить письма. Почти все призванные остались в Крыму и поэтому в каждом письме передавались приветы от односельчан, с которыми вместе служили или приходилось встречаться.
     В нашем селе сделала привал кавалерийская часть. Дети окружили бойцов, с интересом рассматривали форму, - всадники носили на голове кубанки. По-видимому, это были казаки. На портупее у каждого крепились настоящие клинки. Были у них и маленькие противотанковые пушечки на конной тяге. Дети были в восторге от всадников, правда, кое-кто из взрослых вполголоса утверждал, что конница против танков не попрет, что танки, а не конница решают судьбу войны. Вначале нам казалось, что начавшаяся там, далеко, на западной границе война, где-то там и закончится. К нам это непосредственно не относится. Однако мы тщетно ожидали радостных сообщений, каждый день начинался с извещений о том, что наши войска оставили город, город, город, скоро стали терять счет оставленным городам. Только один раз промелькнуло коротенькое сообщение о победных боях в районе теперешнего Калининграда. Немцы перли на восток так быстро, что в народе не успевали осознавать весь ужас происходящего. Очень скоро наш лексикон обогатился еще, одним словом - эвакуация.

Публикуется впервые

03-07-2014