Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма


 
·   История еврейских земледельческих колоний Юга Украины и Крыма
 
·   Еврейские земледельческие колонии Херсонской губернии
 
·   Еврейские земледельческие колонии Екатеринославской губернии
 
·   О названиях еврейских земледельческих колоний Юга Украины
 
·   Частновладельческие еврейские земледельческие колонии Херсонской губернии
 
·   Религия и еврейские земледельческие колонии
 
·   Просвещение в еврейских земледельческих колониях (XIX - начало XX веков)
 
·   Здравоохранение в еврейских земледельческих колониях (XIX - начало XX веков)
 
·   Быт евреев-земледельцев (XIX - начало XX веков)
 
·   Юденплан
 
·   Погромы в годы Гражданской войны
 
·   Еврейские национальные административные единицы Юга Украины (1930 г.)
 
·   Калининдорфский еврейский национальный район
 
·   Сталиндорфский еврейский национальный район
 
·   Новозлатопольский еврейский национальный район
 
·   Отдельные еврейские земледельческие поселения Юга Украины, основанные в 1920-1930 гг.
 
·   Еврейские поселения в Крыму (1922-1926)
 
·   Еврейские населенные пункты в Крыму до 1941 г.
 
·   Еврейские колхозы в Крыму
 
·   Фрайдорфский и Лариндорфский еврейские национальные районы
 
·   Катастрофа еврейского крестьянства Юга Украины и Крыма
 
·   Отдельные статьи по теме
 
·   Приложения:
 
·   Воспоминания, статьи, очерки, ...
 
·   Данные о колониях Херсонской губернии
 
·   Данные о колониях Екатеринославской губернии
 
·   Списки евреев-земледельцев Херсонской губернии
 
·   Списки евреев-земледельцев Екатеринославской губернии
 
·   Воины-уроженцы еврейских колоний, погибшие, умершие от ран и пропавшие без вести в годы войны
 
·   Уроженцы еврейских колоний - жертвы политических репрессий
 
·   Контакт
 
·   Colonies of Kherson guberniya
 
·   Colonies of Ekaterinoslav guberniya
 
·   The Jewish national administrative units of South Ukraine (1930)
 
·   Kalinindorf jewish national rayon
 
·   Stalindorf jewish national rayon
 
·   Novozlatopol jewish national rayon
 
·   Separate Jewish agricultural settlements of the South of Ukraine founded in 1920-1930
 
·   The Jewish settlements in Crimea (1922-1926)
 
·   The Jewish settlements in Crimea till 1941
 
·   Fraydorf and Larindorf Jewish national rayons

Семен Дубровский      

Горький путь на восток

Семен Дубровский      Семен Абрамович Дубровский родился в 1929 г. в Белорусской деревне Крынка. Детство прошло в степной части Крыма, в еврейском поселке "Участок № 4". Работать начал подростком в эвакуации в Фергане. В 1946 вернулся в Крым. Работал в колхозе, затем в Севастополе электромонтажником. Служил в Советской Армии. После окончания Московского горного института, стал начальником подземного конвейерного транспорта на калийном руднике в Белоруссии. С 1999 г. живет в Израиле, в Иерусалиме. Писать стал на склоне лет, его произведения публиковались в Витебском альманахе "Мишпоха", газете "Шахтер", в израильских газетах "Новости недели" и "Наш Иерусалим", в Канадском еженедельнике "Русский экспресс", в американской газете "Форвертс". Книга рассказов издана в Симферополе.


*    1    *

         Первый, солнечный луч выстрелил из-за горизонта. Он вспыхнул, остановился на мгновенье, словно изучая открывающееся перед ним пространство. Вздрогнул от утренней прохлады, промчался дальше, по колючей стерне, бескрайнего поля, на котором, словно солдаты, выстроились в бесконечные ряды, высокие желтоватые стебли кукурузы, остроконечные листья вспыхнули алмазами, купающимися в серебристых капельках утренней росы. Побежал дальше по гладкой бескрайней степи. Перескочил через невысокие Крымские горы, растворился в море.
         Яркий свет, людские голоса, мычание коров, ржание лошадей все настойчивее и настойчивее пробивались в мое сознание, но я не хочу просыпаться. Еще капельку, еще немножко, так хочется спать. Мама осторожно трогает меня за плечо, - вставай сыночек, вставай - негромко вторит она. Я поворачиваюсь на другой бок, прикрываю глаза рукой. - Вставай сынок, надо найти и пригнать лошадей - повторяет мать. Сладкие грезы постепенно покидают меня. Суровая действительность начинает овладевать сознанием. Так не хочется окунать в утреннюю прохладу свое согретое под ветхим одеялом разморенное ото сна тело.
         Первой мыслью, которая неприятно поразила, было осознание того, что ведь вчера, втайне от окружающих я так радовался, переменам в своей судьбе, предстоящему путешествию. И только теперь, этим ранним утром, когда мать, сонного вытаскивает из теплой пастели, и мне предстоит шагать по колючей, мокрой стерне, искать лошадей, я окончательно прощаюсь с детством. Пригоняю двух наших коренных кобылиц Ласточку и Зорьку, вожусь с сырой и холодной упряжью. Наконец, с помощью нашего попутчика Григория, четверка запряжена в мажару, мы трогаемся в путь.
         Последнюю неделю все время шли разговоры об эвакуации. Только вчера начальство объявило о том, что получен приказ, всем евреям эвакуироваться, угнать на восток колхозные стада, и мы стали по-настоящему собираться в путь. Отец и дядя Фалик были в армии. На три семьи, - нашу, - тети Розы и соседа Григория Высокого с сестрой и матерью - выделили мажару четверку лошадей и бестарку. Мама и тетя долго скандалили с колхозными начальниками и выбили пару самых лучших кобылиц, Ласточку и Зорьку. С утра, пока дома собирали и упаковывали вещи, мы с Гришей запрягли лошадей в мажару и поехали набрать сена. Тут-то я впервые столкнулся с жестокими реалиями войны. Вначале никто не обратил внимания на беленькие листочки, разбросанные по полю. Пригляделись. Да ведь это фашистские листовки. Те самые листовки, о которых шепотом говорили, которых никто не видел. Подняли одну, прочитали. Стандартный текст. Призыв сдаваться в плен, и непременное: "Бей жидов и коммунистов". Впервые черная враждебная сила коснулась меня своим крылом. Стало страшно. Листовку порвали, решили никому о ней не говорить. На обратном пути заехали на виноградник. Остановились возле штабелей с ягодами. Несколько ящиков взяли с собой. Когда подъехали к дому, подошла соседка. Увидела. "Виноград", - вопросительно произнесла она, - "А разве разрешил брать?" Мама вспылила. "У нас земля горит под ногами", - в сердцах воскликнула она, - "Вы, о каком винограде, спросите лучше, кто разрешил фашистам ступать на нашу землю?!" Соседей не выбирают. Жили мы нормально, но мама всегда недолюбливала ее за лицемерие. Когда резала на продажу очередную свинью, то приходили к нам за "трефным", нечистым ножом, чтобы разрезать сало. "У нее три дочери замужем за русскими", - в сердцах выговаривала она, - "держит свиней и боится опоганить свой "кошерный" нож свиным салом".
         Соседка ушла. Загружаем свой транспорт домашним скарбом. Мама и тетя понимают - впереди жизнь, полная трудностей и лишений. Грузят все, что только могут. Корову забираем с собой, свиней и кур уже извели. Перед отходом я взбираюсь на чердак и совершаю акт вандализма, швыряю вниз, на пол, припасенные на позднюю осень арбузы. Наконец, мы выезжаем со двора и присоединяемся к отходящей колонне. Начитавшись книг, я всегда мечтал о походах, путешествиях. Теплыми летними ночами радовался, когда мама стелила на ночь постель на дворе, под окном. Земля и толстые глинобитные стены медленно отдавали тепло, накопленное за день. Как хорошо лежать, укрывшись теплым одеялом, слышать звон цикад, смотреть на черное небо, усеянное яркими звездами. Уснуть. Проснуться поздно, когда жаркие солнечные лучи уже прогнали утреннюю прохладу и мама тихонько трогает за плечо, зовет пить теплое парное молоко. Втайне ото всех я и теперь радовался предстоящему путешествию.
         Вот мы уже миновали последний дом на нашей улице и выезжаем в степь. В последний раз оглядываюсь назад. За горизонтом скрываются красные черепичные крыши. Радуюсь предстоящему путешествию и еще не осознаю, что всего одна ночь отделяет мое беззаботно детство от жизни свойственной взрослому человеку, полной забот и чувства ответственности за себя, мать, сестричку и брата.

*    2    *

         Наш обоз медленно движется по пыльным крымским дорогам в сторону Керчи. Постепенно упорядочился походный быт. Сытые лошади легко тянут груженые телеги. Мама и тетя поочередно отправляются сопровождать стадо. Я и братья погоняем лошадей. На стоянках разводим костры, варим нехитрую еду. Женщины доят коров, своих и колхозных. Приходится привлекать и местное население. Ведь у не выдоенной во время коровы распухает вымя и тогда беда - бедное животное мечется от боли и может погибнуть. Лошадям надеваем путы, и пускаем на ночь пастись. Привыкаю рано вставать, по утренней прохладе разыскивать и пригонять разбредшихся за ночь лошадей.
         Начинаем втягиваться в Керченский полуостров, проезжаем знаменитую станцию, "Семь колодезей". По преданию, семь выкопанных здесь колодцев так и остались сухими. Все дома оборудованы системой сбора и хранения дождевой воды. Другой нет. Многие начали продавать своих личных коров. Продал свою корову и наш Григорий.
         Был он сравнительно молодым мужчиной. Работал учителем в школе. В армию не взяли по состоянию здоровья. Когда обоз подошел к Керчи, нас ждала длинная очередь на переправе Еникале. На огромной площади скопились обозы и стада десятков колхозов. В соседнем стаде Григорий увидел свою корову, которую неделю назад продал. Она убежала от новых хозяев и прибилась к чужому обозу. Словом. Гриша пошел требовать свою корову назад. Отдавать ее не хотели, поднялся шум, привлекли милиционера. Он-то и принял соломоново решение. Привели семидесятилетнюю мать Григория и предложили опознать свою скотину. Седенькая старушка медленно прошла из конца в конец и, разумеется, опознала Краснуху. Ушлый Григорий продал ее снова.
         Когда мы продвигались к Краснодару, Гриша вновь отличился, не утерпел и увел овцу из отары, принадлежащей местному колхозу. Он укрыл ее в высоком кузове бестарки, предварительно обменяв, на другую, из нашего стада. Кто-то выдал, рассказал местным жителям. Около десяти разъяренных казачек окружили телегу и стали требовать свою овцу. Григорий сопротивлялся, как только мог. Под конец проговорился. - Это не ваша, ваша была с рожками, - в сердцах воскликнул он. - Ах, так твою, - взбесились раскрасневшиеся фурии, - так ты знаешь, какая была наша! - Без лишних слов они выволокли овцу из телеги. Непонятно, зачем нужно было вороватому учителю умыкать чужих овец. Пищи у нас хватало. По мере необходимости на стоянках резали очередную скотину, мясо делили по едокам.
         Переправились на пароме через Таманский пролив. На берегу увидели целую гору бесхозной, свежевыловленной сельди. Набрали полную корзину. Селедку жарили на костре, засолили впрок. Обоз продолжал двигаться к Краснодару. Нам повезло, мы не попали под бомбежки. Отъезжая из дому, только слышали слабый грохот и видели столбы дыма в направлении Джанкоя. Как стало известно, после того, как мы покинули Еникале, немцы бомбили переправу. Сделали дневку в бывшей станице этнических немцев - Джигинке. Немцев из нее выслали. Заняли пустующий дом. В подвале оставались кадушки с солеными огурцами и помидорами. Здесь в очередной раз резали скотину. Женщины приволокли гору мяса. Закрепили мясорубку, намололи фарш, нажарили котлет. Пока мы еще не испытывали чувства голода.
         Характер местности стал меняться. В Крыму земля была ровной как стол, на многие километры ни горочки, ни ложбинки. Здесь начали чередоваться длинные и пологие спуски и подъемы. По обочинам росли колючие кусты терна. Иногда отходили в сторону и, царапая руки, собирали терпкие, сладковатые ягоды. Жадно ловили новости с фронта, об общих друзьях и знакомых. Ничего не знали о наших отцах. Судя по доходившим слухам, дела на фронте шли плохо.
         Немцы наступали. Наш обоз медленно продвигался на восток.
         Постепенно сложился устойчивый распорядок. По сложившемуся графику женщины уходили к стаду. За два с половиной месяца пути не было утеряно ни одной коровы. Как-то на стоянке, производя ревизию запасов, мама с тетей обнаружили, что исчез мешок овса. - Украли, - заголосили они, побежали к бригадиру и добились, чтобы им выделили взамен зерно из резерва. Потом злополучный овес нашелся, но мама и тетя стыдливо промолчали о находке. Столько горя и забот вынесли на своих плечах эти две женщины. У мамы было трое: я, брат и сестричка. Мне двенадцать, брату девять, сестре четыре. У тети два сына, одному одиннадцать, другому четыре. Каждое утро надо было найти и пригнать с пастбища лошадей. Следить, чтобы они были сыты и напоены. А накормить всю ораву, следить, чтобы никто не пропал, не потерялся.
         Пропала самая лучшая лошадь из нашей упряжки, вороная кобыла Зорька. Задержали отправление обоза, но, сколько, ни искали, так и не нашли. Недолго пришлось горевать о пропаже, мы уже подходили к Краснодару. В станице Пашковская дали на мясокомбинат скот, лошадей, повозки, упряжь. Однако мы все еще оставались коллективом. Через несколько дней погрузились в состав, состоящий из нескольких пассажирских вагонов. Все стремились к одному - убраться подальше от войны в центральные районы России или в среднюю Азию, куда у многих успели эвакуироваться родственники. Но оказалось, что какая-то невидимая и властная сила распоряжалась нами. Эшелон миновал узловую станцию Прохладная, и остановился на маленьком, неприметном разъезде Павлодольский. Здесь отцепили вагоны с колхозниками, поезд ушел дальше.

*    3    *

         Наступил ноябрь. Из окон вагона мы увидели холмистое пространство, поросшее мелким кустарником. Никто не знал причин остановки, женщины забегали по вагонам, обсуждая случившееся. Вскоре выяснилось, - нам предложили остаться в колхозе, недалеко от разъезда. Это была станица немцев-колонистов Гнаденбург. Перед нашим приездом немцев выселили, осталось огромное хозяйство, которое некому было обслуживать. После полудня подошел длинный обоз, состоявший из телег, запряженных волами. Оказалось, местность была заражена опасной лошадиной болезнью сапом. Въезд на эту территорию на лошадях из других регионов был запрещен. К моему недоумению, наш коллектив отказались оставаться здесь. Я был воспитан в духе абсолютного повиновения, казалось невероятным все то, что происходило дальше. Ни при Сталине, ни при Хрущеве, никогда за всю последующую жизнь не пришлось мне сталкиваться с такой массовой акцией гражданского неповиновения. Неторопливые пятнистые волы разлеглись у своих телег и медленно пережевывали жвачку. Возчики дремали на телегах, укрывшись кожухами. Взрослые заупрямились, они долго совещались между собой, боялись, сомневались. Только во второй половине дня вынесли окончательное решение. Мы отказались ехать в колхоз.
         Жизнь есть жизнь. Едва вагоны стали на прикол, мгновенно переполнились туалеты, и их закрыли. Пришлось нашей ораве оставлять продукты своей жизнедеятельности под низкорослыми кустами вдоль железнодорожной дороги. Три дня продолжалось противостояние. Все пространство вдоль насыпи приобрело явно антисанитарный вид. Власти не выдержали. Нас отправили назад и высадили на станции Прохладная. Здесь мы впервые почувствовали себя беженцами. Еще одно новое слово вошло в мое сознание - эвакопункт.- На обороте наших метрик появились первые отметки о выдаче талонов на бесплатное питание. Приютились на огромной площади под стеной какого-то здания. Мешки с вещами сложены в кучу, спим на голой земле. Пришлось ознакомиться с еще одним новым для меня понятием - "американка".
         Оказалось, что это закусочная, где посетители ели, стоя, за высокими, одноногими столиками. Мне, выросшему в маленьком поселке, все это было вновь, все интересно. Через пару дней противостояния колхозники сдались и согласились ехать в Гнаденбург. Опять подали вагоны. Погрузили свои вещи, поехали. Вновь на разъезде встречает нас знакомый обоз. Укладываем вещи на телеги, и, неторопливые волы медленно трогаются в путь. Подъезжаем к паромной переправе. Толстый, стальной канат соединил два берега. Телега въезжает на деревянную площадку, которая покоится на двух остроносых лодках, вытесанных из цельных бревен, и ограничена легкими деревянными перилами. Два дюжих паромщика длинным веслом оттолкнули паром от берега и стали перебирать канат сильными натруженными руками.
         Причалили к противоположному берегу Терека. Настлали сходни, телеги медленно съезжают на берег. Подъезжаем к станице. По мере того как обоз продвигался по улице, руководство колхоза раздавало дома. Одна телега налево - вам дом, другая направо - вам дом.
         Присмотрелись. Широкая прямая улица, асфальтированные тротуары, мощеная мостовая. Дома кирпичные, оштукатуренные, под красной черепицей. Вселяемся в свой. Пять комнат с деревянными крашеными полами, филенчатыми дверьми, три комнатушки для батраков, попроще. Просторный коридор, кухня. Конюшня с полами, вымощенными кирпичом на десять-двенадцать голов скота, сеновал, свинарник, все сделано капитально, вымощено кирпичом, крыто черепицей. Капитальная лестница ведет в подвал и на чердак. В дымоходе устроена камера для копчения колбас. На чердаке зерно, в подвале соления. Не знали мы тогда, что, как легко вошли в эти дома, так же легко будем их покидать. Село находится в Кабардино-Балкарии, в долине Терека, из которой крутая дорога ведет вверх на горное плато, на просторах которого поля неубранной кукурузы, виноградники. Земля покрыта снегом.
         Дом наш расположен в северной части села. Сразу за околицей лес. Знакомимся с окружающей действительностью. Село большое и богатое. Жили здесь немцы давно, обстроились капитально. Есть здесь цех, по переработке подсолнечника на масло, молокозавод, пекарня, фермы, конюшни, птичники, столярная и бондарная мастерские. Винокурня, на которой гонят спирт из виноградных выжимок. Свой цех, выпускающий кирпич и черепицу.
         В центре массивное здание дома культуры, перед которым на площади стоят памятники Ленину и Сталину. Богатая зажиточная станица.
         Рядом аулы. Маленькие убогие сакли с подслеповатыми оконцами, сидят кабардинцы на полу и едят пшенную кашу без соли. По крайней мере, так рассказывали местные казаки. Постоянным явлением был разбойничий угон скота из немецкого села и казацких станиц.

*    4    *

         Начали обживаться на новом месте. Мама устроилась на работу. Первое время она торговала продуктами маслозавода, в маленьком киоске, продавала молоко, творог, пахту (продукт, оставшийся после изготовления сливочного масла). Тетя Роза работала на пекарне. Я пошел в школу, в шестой класс. Несколько дней позанимались, и нас отправили в колхоз убирать кукурузу. В поле лежал снег, ноги промокали и мерзли. Почти целый месяц отработали на уборке гибнущего урожая, кое-что сделали. По крайней мере, фамилия моя оказалась сразу в дух ведомостях и впоследствии мама получала на заработанные трудодни некоторое количество зерна, постного масла и даже спирт.
         По-настоящему учиться начали после нового года. Запомнилась высокая светловолосая девочка, которую тайно боготворили все мальчишки нашего класса. Преподавателей не помню, кроме учителя немецкого, польского еврея. Он был прекрасным педагогом, преподавал в варшавской гимназии, в холодный класс заходил, в богатом пальто и берете. Не любили не столько учителя, сколько немцев и немецкий. Пытались его изводить, убегали с уроков. Маме пришлось по этому поводу объясняться с директором. Что бы мы ни делали, перегоняли скот, работали в поле, учились в школе, параллельно всем нашим действиям не давала покоя мысль: что там на фронте? Крым пал еще осенью. Шли бои под Севастополем.
         Прервалась связь с отцами. Писем от них не было, и не могло быть. Они не знали, где мы находимся. Оставалась призрачная надежда, что на фронте случайно встретят односельчан и еще - ферганский маяк. Надо же тому случиться, сработали оба предположения. Дядя Фалик списался с Ферганой, получил письмо с сообщением о том, что мы находимся на Кавказе. В тот же день он встретил отца, передал ему наш адрес. Естественно, они тотчас и отправили весточку о себе. В один день мы получили письма от отца и дяди. Счастью нашему не было предела. Письма отцов обрадовали, были они лаконичными и бодрыми. Однако мы уже научились читать между строк, и показной оптимизм не обманывал. В эту первую военную зиму еще не знали настоящего голода. Получили в колхозе на заработанные трудодни, подсолнечное масло, муку, спирт. Мама и тетя Роза снабжали хлебом, молоком, творогом. Словом, минимальные потребности в пище и одежде были удовлетворены. С тревогой следили за положением на фронте. Несмотря на то, что здесь был глубокий тыл, на обрывистом плоскогорье тянувшимся вдоль Терека, строились дзоты. Их возводили в основном мобилизованные мужчины, признанные негодными для службы в боевых частях. Были среди трудармейцев и женщины.
         На фоне этих тревожных событий я жил своей ребячьей жизнью. В соседнем доме поселили наших односельчан Басовых. Было у них трое сыновней, старший в армии, средний Мишка - худощавый, подвижный паренек на год моложе меня. Отец их, крупный простоватый мужик, жестянщик с хриплым голосом, соответствующим его фамилии, славился невоздержанным крутым нравом. Дети тоже имели хулиганскую репутацию. И вот Мишка, встретил меня на улице, проговорил что-то незначительное и добавил: хочешь, стукну. Не успел что-либо сообразить, как он резким коротким ударом ткнул мне кулаком в солнечное сплетение. Я ахнул, дикая боль заставила присесть. Мишка рассмеялся и пошел своей дорогой. Несколько минут не мог прийти в себя, восстанавливал дыхание. Впервые в жизни пришлось столкнуться с такой бессмысленной жестокостью. По-видимому, парню только недавно показали болевой прием, и он тут же решил его на мне испробовать.
         Весной пошли слухи о передвижках на фронте. Советские войска взяли Керчь. Передавали, что один из наших односельчан ездил в Ак-Мечеть за медом. Однако наступление задохнулось и пошли глухие слухи, что Крым опять захватили фашисты. Кончились дрова. Нечем было топить. Пришлось отправиться в лес, где я неумело орудовал тупым топором. Впервые в жизни удалось побывать в настоящем лесу. С раннего детства, едва научившись читать, слушая мамины рассказы о белорусской природе, речке и лесах, где она жила до замужества, я остро чувствовал свою ущербность. Очень завидовал мальчишкам, имеющим возможность купаться в речке, лазить на деревья. В нашем, крымском поселке, единственным водоемом была грязная яма, в нее спускали воду, охлаждающую нефтяной двигатель на водокачке.
         Здесь же протекала настоящая река, рядом лес, горы. Все это было внове для меня. На горьком опыте пришлось убедиться, сколь опасен и коварен Терек. С наступлением тепла его бурные воды унесли двух девочек. Не умея плавать, вошли в воду, быстрое течение увлекло их на середину реки. Девочки утонули.

*    5    *

         Тревожные вести стали приходить из осажденного Севастополя. Регулярно получали письма от папы и дяди Фалика. В одном из писем папа писал, что его оглушило снарядом, попавшим в блиндаж. Дядю ранило, он лежал в госпитале. В конце июня пришло от отца ценное письмо, в нем была двадцатипятирублевая облигация. Адрес на конверте написан чужим почерком. Мама встревожилась. Еще через, несколько дней я возвращался с работы на поле, школьные занятия уже кончились. Под яркими лучами жаркого, летнего солнца беспечно шагал по улице. Когда уже подходил к дому, ко мне пристроился двоюродный братишка Витька. "Твоего папу убили", - сказал он спокойным ясным голосом. Брату было, всего пять лет, в первое мгновение я не обратил внимания на слова ребенка. "Молчи, дурачок", - отмахнулся я от него. "Твоего папу убили", - безразличным голосом опять произнес мальчик. Тело отяжелело, сознание затуманилось, стало проникаться тревогой. Сжало грудь, зашумело в голове. Дома мамы не оказалось. Побежал в пекарню, где она теперь работала. Едва ступил на порог, только по хмурому взгляду, брошенному на меня орудовавшей у раскаленной печи тетей Розой и ее напарницей, понял, что дело плохо.
         В темном углу, скорчившись, лежала на грязном полу рыдающая мама. Увидел валяющийся рядом листок бумаги, схватил его дрожащими руками, начал читать. "Рядовой Дубровский Абрам Шлемович погиб смертью храбрых под г. Севастополем, похоронен в Килен-Балке"…
         Три дня пролежала мама в постели. Выплакалась на всю оставшуюся жизнь. Встала. Надо жить, работать, растить детей. Через неделю пришел перевод. Семьдесят пять солдатских рублей, что нашли в кармане убитого. С этого дня я стал взрослым и всю оставшуюся жизнь старался помочь маме преодолеть тяготы и лишения, выпадающие на нашу долю.
         Севастополь пал. Там остался раненый дядя Фалик. Там же в Крыму, в Севастополе остались девяносто процентов мужчин нашего села. После войны я три года жил и работал в Севастополе. На пальцах одной руки можно было пересчитать уцелевшие здания. Весь город, квартал за кварталом лежал в руинах. Это называлось героической обороной, преподносилось как величайшая победа.
         Все это было потом. Пока же мама продолжала работать на пекарне. Я кончил шестой класс и работал в колхозе. По примеру местных жителей стали копать огород, готовились к посадке огурцов, картофеля. Меня поразила почва. После жесткого крымского чернозема здешняя земля оказалась на удивление мягкой и податливой. Копали ее не лопатой, а вилами. Недолго пришлось нам предаваться радости патриархального крестьянского труда. Фашисты прорвали фронт и начали стремительно наступать на Северный Кавказ. Проблематичная ранее угроза новой эвакуации стала стремительно претворяться в реальность.
         В третьей декаде июля об эвакуации объявили официально. Опять стали собираться в путь. Еще утром мама и тетя распродали имеющиеся у них небольшие запасы муки и зерна. После полудня открыли колхозные склады, на короткий миг смены властей все это потеряло всякую ценность. Я с двоюродным братом Борисом и соседскими ребятами отправились на птицеферму, где свободно поймали и принесли домой с десяток кур. Горько сожалела мама впоследствии, что не взяла с собой швейную машинку "Зингер" и сепаратор. Если бы мы довезли их до Ферганы, эти два бытовых прибора обеспечили бы нам сносное существование в голодные годы эвакуации.
         Надо отдать должное властям. В назначенный день подогнали транспорт, и хмурые ездовые, кабардинцы отвезли на станцию Моздок всех эвакуированных, преимущественно евреев. Если до сих пор наши действия осуществлялись организованно, в рамках пусть уже не существующего колхоза, то теперь впервые мы были предоставлены сами себе. Сгрудившись вокруг мешков под открытым небом, вблизи железнодорожных путей, с грустью смотрели на проносящиеся мимо пассажирские поезда, воинские эшелоны, товарняки, грузовые платформы. Ни о каких билетах не было и речи. Нам надо было пробиться на восток. Новая цель появилась в нашем многострадальном путешествии - Махачкала. Двое суток провалялись, пока женщины не сориентировались в обстановке. Люди действовали на свой страх и риск. Некоторые составы останавливались на станции. Используя эти краткие остановки, они прорывались в пассажирские вагоны, теплушки, и на грузовые платформы.
         На одну из таких платформ, груженную заводским оборудованием какого-то эвакуирующегося завода, забрались и мы. За пару дней доехали до Махачкалы. К счастью, лето было теплое и сухое. Нас не продуло, мы не промокли и в целости и сохранности сгрудились снова вокруг своего скарба у высокой стены отгораживающей территорию махачкалинского порта.
         Здесь впервые осознали всю полноту бедствия, обрушившегося на страну. Огромная площадь вокруг и прилегающие улицы были запружены народом. Люди кучковались вокруг своих узлов, ели и спали тут же на голой земле. Все их усилия были устремлены на то, чтобы прорваться в порт и погрузиться на какое-либо судно. Долго бродили мама с тетей вокруг сплошной высокой стены, пока не разобрались, что к чему.
         Проникнуть в порт можно было только во время погрузки на очередное судно. При этом у ворот скапливалась огромная толпа, в которой люди давили друг друга. У нас пятеро детей, множество узлов и мешков с вещами, поднять все это за один проход матери не могли, а дважды, трижды пройти в порт и обратно невозможно. Следовало проникнуть в порт заблаговременно и попасть на судно до начала общей погрузки.
         Когда, на краткое мгновение открывались большущие железные ворота, чтобы пропустить в порт очередную повозку или автомашину, толпа беженцев мгновенно заполняла собой все свободное пространство. Ворота захлопывались, и отдельные счастливцы, проникшие в заветную щель между движущимся транспортом и воротами, оказывались на территории порта.
         Таким образом, прорываясь в периодически открывающиеся ворота, мама с тетей провели в порт всех детей, кроме меня, и перенесли часть вещей. Около двух недель прошло в этих изнурительных хлопотах. Терпению нашему приходил конец. Таяли скромные продовольственные ресурсы. Наконец, наступил решающий момент. Женщины узнают о том, что на следующий день будут отправляться две баржи. Чтобы попасть на них, необходимо до утра переправить в порт оставшиеся вещи и меня. Мама и тетя знакомятся с заведующим зернового склада, примыкающего к порту, который взялся провести их через служебный ход. За это ему обещали пару бутылок спирта.
         Поздней ночью они находят меня, свернувшегося калачиком на голой земле, возле узлов с оставшимися вещами. Молчаливый спутник взваливает себе на плечи пару узлов, и мы вчетвером осторожно пробираемся между скоплениями людей, спящих на огромном плацу в обнимку со своими мешками и чемоданами. Осторожность необходима. Люди взвинчены и подозрительны. Не дай Бог, заметят нас, проникающих на территорию порта с черного хода.
         Через узенькую калитку в сплошной стене, ограждающей порт, проходим в какое-то помещение. Наш проводник уверенно ведет нас под скоплением труб, подвешенных к потолку, обходим какие-то машины и механизмы. Одна дверь, другая, третья. Над головой опять черное летнее небо. Вот, наконец, наши. Дети сладко спят. Мама начинает копаться в узлах, разыскивая чемодан, в котором хранится спирт. Какой ужас. Чемодан исчез. Как сейчас помню извинительные и просящие нотки в голосах мамы и тети. Сокрушительные возгласы проводника. Ему наперебой предлагали муку, подсолнечное масло, все богатство, которым мы располагали. "Не то, это не то", - вздыхал наш провожатый.
         Равнодушно взираю на происшедшее. Мне в мои тринадцать лет была непонятна неистребимая тяга русского человека к алкоголю. Я не разделял всей меры разочарования постигшего нашего проводника, когда бывшая так близко заветная бутылочка с драгоценной жидкостью исчезла, растаяла, словно вьющийся кольцами голубой дым от горящей папиросы. Как бы там не было, но мы уже на территории порта. С первыми лучами солнца проводник с товарищем помогли нам взобраться на палубу нефтеналивной баржи, выпирающей из воды всем своим огромным корпусом. Они попрощались с нами, и ушли, с огорчением поминая пропавший чемодан. Если предположить, что наши проводники недолго горевали о пропавшем чемодане, то для нас эта потеря стала памятной на всю оставшуюся жизнь. Дело в том, что в нем лежал пакет с семейными фотографиями. Пропали немногочисленные снимки детей, матери, родных и близких. Осталась единственная фотография отца, которую мама спрятала на поясе, в котором хранила документы и деньги.

*    6    *

         Наступило утро. Открыли ворота, и людская река хлынула на территорию порта, устремилась к стоящим у причала танкерам. Люди тащили на плечах мешки, чемоданы, сумки, вели за собой и несли на руках детей. Все это людское море поднималось по трапу и растекалось по трем палубам танкера. Наконец, людской поток прекратился. Словно птицы в своих гнездах, пассажиры стали устраиваться на отвоеванном пространстве. Нас прижали к легкой решетке из металлических труб, ограждавших нижнюю палубу. После полудня подошел буксир. Баржи отвели к нефтяному терминалу, завели трубы и стали наполнять нефтью. Корпус судна начал постепенно опускался в воду.
         Когда баржа полностью наполнилась нефтью, палубу отделяло от воды расстояние не более одного метра и легкое металлическое ограждение. Для наших женщин и тем более для меня это было первое морское путешествие. Если бы знали заранее, то разместились бы на самой верхней палубе, устроились где-то в центре, подальше от предательских бортов. Ведь, поднявшись первыми, могли устроиться в любом месте этого неуютного судна. К сожалению, мы ничего не понимали и приютились на первом попавшемся месте, как потом оказалось, самом худшем, самом опасном. Наконец, буксир повел наливные баржи в море. Поднявшийся ветерок мерно раскачивал судно. Временами его корпус опускался так низко, что морские волны плескались на уровне нашей палубы, иногда казалось, что их можно вот-вот погладить руками, изредка они выстреливали легкими брызгами прямо в лицо. К вечеру ветер крепчал, волны поднимались все выше и выше. Брызги все чаще стали донимать нас, начали промокать вещи. Ночью на море поднялся шторм. Палубу начало заливать.
         Только теперь мы поняли, какую глупость совершили, разместившись на нижней палубе у открытого борта. Шесть суток трепал Каспий караван. Волны не только до нитки вымочили, но и залили все запасы съестного. Мы не рассчитывали на то, что плавание продлится, целую неделю. В дорогу напекли сумку коржиков. По недоразумению в тесто налили избыточное количество подсолнечного масла.
         От масла коржики прогоркли, от морской воды промокли. Мама клала нам в ладони комки этой прогорклой смеси, и мы с отвращением поедали ее.
         Оказалось, на палубе в закрытой каюте располагался камбуз. Упросили обитавших там солдат сварить нам кашу. Насыпали в кастрюлю несколько горстей промокшего пшена и передали им. Солдаты кашу сварили, но, будучи сами голодными, съели. Нам достались остатки, которые тщательно соскребли со стенок кастрюли. К счастью, все обошлось. Мы не простудились, не умерли с голоду и не утонули.
         Наш караван пришвартовывается к причалу в Красноводском порту. Перебираемся поближе к железнодорожным путям. Снова скопище людей, разместившихся на голой земле. Все пространство вокруг заполнено людской массой. Попасть на поезд трудно. Многие сидят здесь по две-три недели. Где-то есть эвакопункт. Матери ходят туда отмечаться. Получают талоны на хлеб. Горят костры, кипятят воду, варят пищу.
         В Красноводске довелось наблюдать необычное для советского человека явление. Польская армия. Солдаты и офицеры в необычной форме. Это были люди с другой планеты. Все в них было непривычно: легкие кожаные ботинки, вместо привычных солдатских шаровар прямые брюки с застежкой вокруг лодыжки, китель. Непривычным был и цвет формы, светло-зеленый, с горчичным оттенком. Венчал все это великолепие головной убор типа нашей пилотки, но усложненного фасона, назывался он, если я не ошибаюсь, конфедераткой.
         С этим головным убором случилась памятная история. В Красноводске нет пресной воды. Город пьет воду, доставленную по морю танкерами, либо цистернами по железной дороге. Когда я, держа в руке чайник, взбирался по металлической лесенке на крутом черном боку цистерны, к открытому люку, чтобы набрать воды, то случайно оступился и босой ногой сбил с головы подымавшегося следом польского солдата его красу и гордость конфедератку. Поляк взвыл: "У, пся крев!" - и размахнулся на меня зажатой в кулак правой рукой. То ли предупредительный окрик снизу, то ли до его сознания дошло неравенство наших весовых категорий, рука дрогнула, опустилась. Бормоча про себя грозные ругательства, солдат стал спускаться вниз, чтобы поднять оброненный головной убор. С тех пор прошло более чем полвека, до сих пор, когда вспоминаю этот вулкан гнева, ярости и презрения, низвергнутый на мою персону, становится страшно. За всю долгую жизнь нечасто приходилось сталкиваться с подобным проявлениями человеческой ярости и гнева. Судьба щадила меня.
         Запомнился еще один, такой случай, тоже почему-то связанный с поляком. Это было уже в славном узбекском городе Фергане всего через пару лет. Было мне тогда пятнадцать, и я уже работал электромонтером на хлопкозаводе. На территории завода прямо напротив подстанции в длинном, одноэтажном здании, размещалось множество производственных помещений, двери каждого из которых выходили прямо на заводской двор, в одном из них помещался отдел сбыта. Тогда я уже начал курить. Как-то свернул махорочную сигарету. Спичек не, оказалось, вышел во двор и стал бродить в поисках огня. Надо сказать, что ходить по заводскому двору с открытым огнем или горящей папиросой строго запрещалось. Кругом хлопок, что порох.
         В своих поисках заглянул в открытую дверь и увидел за обшарпанным столом массивного мужчину. Он сидел, наклонясь вперед, обе его крупные руки лежали на столе. Круглая плешь, выпуклые, квадратные челюсти, коричневая бархатная куртка, из-под расстегнутых верхних пуговиц которой выглядывал отутюженный воротник белоснежной рубашки, придавали ему вид солидного, уверенного в себе человека. На правой руке господина, иначе его не назовешь, блестело массивное золотое кольцо.
         Он неторопливо писал свои служебные бумаги. Не это интересовало меня. Мужчину этого я видел и раньше, мельком слышал, что он богач и недавно взял в жены восемнадцатилетнюю девушку. Меня заинтересовала его левая рука, в которой он держал дымящуюся папиросу. Несколько секунд я наблюдал за ним, не решаясь войти. Вот ему понадобилось что-то в ящике с картотекой в правом углу стола. Он отложил в сторону дымящийся окурок и обеими руками стал перебирать содержимое ящика.
         Я решил, воспользовался моментом, молча подошел к столу, взял в руку окурок и стал прикуривать свою папиросу. Поляк среагировал мгновенно. С перекошенным от ярости лицом он цепко ухватил левой рукой мою кисть, правой выхватил свой окурок, развернул меня лицом к двери и легким толчком в спину вытолкнул на улицу. Вслед мне раздалось знакомое, яростное: "У, пся крев!".

*    7    *

         Все это было потом. Пока же мы с интересом наблюдали за бытом незнакомого войска. Странно было видеть, как по утрам они строем становились на молебен, удивляли пачки печенья, галет в яркой целлофановой упаковке и огромные горы пустых банок из-под иностранных консервов, окружающие их лагерь. Только впоследствии, через много лет после войны узнал я, что это были отмобилизованные на территории Советского Союза войска польского генерала Андерса. Они не захотели воевать совместно с русскими, и переправлялись через Иран, в Африку и на Запад.
         Стало голодно. Кончались наши припасы. Тогда мы впервые за время войны развернули свой маленький бизнес. Страдающие из-за отсутствия воды польские солдаты охотно меняли котелок кипяченой воды на пачку галет или печенья. Мой младший брат Витя впервые проявил свои способности на этом поприще. Я собирал дрова, мы кипятили на костре добытую, на станции воду. Витя разносил ее по польскому лагерю, менял котелок воды на пачку галет или печенья.
         В Красноводске мы впервые оторвались от войны, все время настигавшей нас. Здесь не было светомаскировки. По ночам на привокзальной площади тускло горели немногочисленные электрические лампочки. Время шло. Ежедневно на беженцев обрушивалась волна всевозможных новостей и слухов. Просеивая через себя эту лавину информации, мама и тетя старались извлечь главное: когда будет эшелон?
         Настал долгожданный день. На запасной путь подогнали длинный состав, специально для отправки эвакуированных. Загрузились. Обычный четырехосный товарный вагон, по обе стороны от входной двери двухъярусные нары. Отвоевали мы себе угол, есть где прилечь и ладно. Впоследствии мне пришлось попутешествовать в товарных вагонах. На таких же нарах отлеживались, когда нас, призывников, везли к месту службы через всю Украину. После войны эти вагоны использовали вместо пассажирских, на коротких маршрутах - "пятьсот веселый" - почему-то называли такой поезд в народе.
         Наконец, наш эшелон тронулся. Впервые в жизни, для меня вообще все было впервые, увидел я настоящую пустыню. Желтые, безжизненные песчаные барханы плавно подымались, и опускались по ходу поезда. Временами поезд двигался как бы в глубоком овраге, песчаные холмы подходили к самой насыпи, возвышались над головой, сжимая в узкий бесконечный коридор необозримое пространство. Ветер срывал с вершин песчаных холмов горсти песка и сыпал их вниз.
         Песок стал настоящим бедствием. Сквозь приоткрытые двери вагонов, окна и щели он проникал внутрь, застревал на наших нищих постелях, попадал в пищу воду, и постоянно хрустел на зубах. Где-то на третий-четвертый день пути, стало одолевать еще одно страшное бедствие. Вши. До сих пор нам удавалось их избегать благодаря тому, что не смешивались с другими людьми, соприкасались только со своими. Словом, Бог миловал. Здесь же в тесном переполненном вагоне они распространялись мгновенно.
         Отчаявшиеся люди не стесняясь, снимали с себя одежду и, перебирая, все швы и складочки, занимались сизифовым трудом, тщетно пытаясь уничтожить бесчисленные полчища насекомых.
         Поезд подолгу стоял на разъездах, о времени отправления, разумеется, никто не знал. Тем не менее во время остановки народ вываливал из вагонов, тут же возле насыпи оправлялись, иногда пытались разводить костры, кипятили воду. На крупных станциях была какая-то торговля. На одной из таких остановок мама с тетей купили или выменяли несколько ломтей вяленой туркменской дыни, необыкновенный вкус и аромат которой сохранился в моей памяти на всю жизнь.
         Поезд неустанно полз на восток. После полуторанедельного путешествия приехали в Ташкент, где, без лишних слов заняли свою пару квадратных метров на привокзальной площади, заполненной людьми. Кучки людей со своим скарбом образовали здесь целый город, со своими улицами и переулками. День и ночь милиционеры проходили вдоль колыхающегося людского моря и охрипшими голосами выкрикивали: "Граждане, берегите свои вещи, граждане, берегите свои вещи, граждане берегите… граждане…." Вещи мы сберегли.
         Всего пару дней пришлось провести на привокзальной площади этого знаменитого восточного города, все сведения о котором я успел почерпнуть из известной книги "Ташкент - город хлебный". Рядом с нашим лежбищем мама с тетей обратили внимание на соседскую девочку. Уловив их любопытные взгляды, стал присматриваться и я. Спиной к нам располагалась девочка примерно пяти-шести лет. Было жарко, с нее сняли кофточку. На спине несчастного ребенка вместо нормальной человеческой кожи выделялся прямоугольник, покрытой вроде бы шкурой молодого теленка. Телячья шкура заполняла всю ее спинку. В море людского горя, заливающего площадь, влилась еще одна капля, привнесенная равнодушной природой.

*    8    *

         Прощай, Ташкент! С боем прорываемся в переполненный пассажирский вагон. Наступает последний этап нашего путешествия. После полуторамесячного пути мама расслабилась. Забыла о напутствии ташкентских милиционеров, разулась, сунула под полку сапоги и крепко уснула. К утру сапоги исчезли. Мы долго горевали, - шили их на заказ в Гнаденбурге из заготовок, который привезли с собой. В предвоенное время крестьянам за сданные шкуры животных причиталось какое-то количество кожевенных материалов. Еще отец купил эти заготовки. Хромовые голенища и кожаная подошва. И вот это богатство украли. Жалко было до слез.
         Приехали на станцию Горчаково. Здесь мама с тетей подрядили возчика, погрузили на телегу свои вещи, усадили маленьких детей и медленно тронулись в конечный пункт нашего путешествия, в Фергану. У мамы был адрес родной сестры, которая с мужем и дочкой бежала из Бобруйска в первые дни войны. У тети Розы, здесь тоже жила сестра, эвакуированная из Симферополя, в самом начале войны. После длительных расспросов телега подъехала к глинобитному забору, за которым должен был находиться дом или кибитка, как здесь называли, в которой жила тетя Песя.
         Тетю я помнил потому, что она приезжала к нам в Крым, когда посадили отца. Средних лет полная женщина с гладкой прической. Примерно такою и осталась она в моей памяти. Сначала почему-то не сообразил, почему у нее лицо в слезах, да и мама выглядит не лучшим образом. Когда понял, жестокое слово надолго поселилось в моем сознании. Голод. Тетя с мужем и дочерью голодали. Из оставшейся у нас муки тотчас сварили суп, затируху, который с тех пор надолго стал нашим подчас единственным блюдом.
         На первом этапе эвакуации, когда перегоняли скот до Краснодара, и в Гнаденбурге нам вообще было незнакомо чувство голода. В Махачкале еще хватало домашних припасов. Правда, в Керчи, Краснодаре, прохладном ходили на эвакопункты, где давали талоны на хлеб. Подкармливали нас и на эвакопунктах Махачкалы и Ташкента. При каждой такой выдаче на документе ставилась отметка со штампом. При этом настолько их истрепали, что теперь по прошествии лет я стал перед проблемой восстановления своих метрик.
         Стали жить вместе с тетей. Не знаю, на каком уровне это решалось, но никто не оставался на улице. Местные жители узбеки теснились и высвобождали жилье для эвакуированных. Поселились мы в так называемой кибитке, глинобитном доме с очагом, что-то вроде камина, в котором варили пищу. Отопления не было. У аборигенов посередине комнаты в углублении, в полу, ставилась жаровня с тлеющими углями, над ней легкий столик, поверх которого расстилалось ватное одеяло. Пол вокруг очага, или, как его называли "сандала", устилали тюфяками и подушками. Под таким одеялом грелись и спали в прохладное зимнее время всей семьей.
         Здесь многое было непривычно для моего глаза. По улицам ходили женщины с грузом на голове. Идет такая стройная, прямая в цветастом просторном платье из узбекского шелка, идет и не шелохнется, на голове у нее груз. То ли кастрюля с кислым молоком "катык", то ли корзина с лепешками, а то просто мешок или узел. Груз свободно покоится на голове, она даже не придерживали его руками. В парандже ходили в основном только деревенские женщины. Городские женщины, из уважения к обычаям, повязывали голову платком, либо накрывали пиджачком, или фуфайкой. Паранджа - это халат с ложными рукавами за спиной. Он накрывает женщину с головы до пят. Спереди, во весь рост, крепится сетка из конского волоса. Сквозь эту сетку женщина смотрит на мир, лица ее совершенно не видно. Особенно живописен был на рынке ряд, где узбечки торговали тюбетейками. Сидят они на земле черными матрешками, перед ними на коврике разложен товар, разнообразные вышитые тюбетейки.
         Только принимая от покупателя деньги, она на мгновение отодвигает в сторону сетку и можно на лету увидеть подчас молодое прекрасное лицо. Рассказывали, что когда приехали первые партии эвакуированных, деревенские жители, не умеющие считать, раскрывали перед покупателями платок, в котором хранились деньги, и предлагали самому взять сдачу. Среди приезжих было, разумеется, множество далеко не ангелов и местным жителям пришлось срочно осваивать искусство счета.
         Перед мамой встала задача, как прожить, как сохранить детей, не дать им умереть с голоду. Очень страдал от голода муж тети, дядя Ёня. По профессии он был шорник. В былые времена, работая в артели, шитьем конской сбруи он кормил семью. Тетя не работала, и был он уважаемым человеком. Теперь его заработка хватало только на то, чтобы отоварить хлебные карточки и талоны. Дора, его дочь, перед войной вышла замуж, детей у них не было. Она пыталась кое-что заработать вязанием. На жизнь катастрофически не хватало, и они систематически не доедали. То микроскопическое количество продуктов, которое довезли сюда, таяло на глазах. Голод вплотную подходил к порогу нашего дома. Мама пошла, работать на хлопкозавод. Вилами подавала хлопок к пневматическому проводу. На что еще способен колхозник? Смена длилась одиннадцать часов. Получила она хлебные карточки, шестьсот граммов на себя и триста на иждивенцев. Еще получали продуктовую карточку на граммы крупы и жира. Без дополнительных доходов можно было только медленно умирать. Надвигалась зима, и мой рот в семье оказывался лишним. Мама стала искать, куда бы меня пристроить.
         В эти дни случилось два мелких происшествия, оставивших глубокий след в моем сознании. Шли мы с мамой по городу, и вдруг она приостановилась, сделала шаг в сторону, нагнулась и подняла с земли сочную, спелую грушу, надкусанную с одной стороны. Деловито обтерев ее концом платка, стала есть. Я остолбенел, был в шоке. Виду не подал, и мы продолжали идти. Ведь в глубине души я оставался воспитанным домашним мальчиком.
         Мама воспитывала в нас отвращение к грязи, и с детства я без конца терзал ее вопросами: "А это есть можно, а это можно?" - боясь осквернить себя, проглотив что-либо несъедобное. И вот мама, которую я так боготворил, совершила такой противоестественный проступок. Много позже понял, что она систематически недоедала, последние крохи отдавала детям.
         Тогда же я впервые попал в милицию. Ходили мы с мамой по рынку. Не буду описывать изобилие осеннего восточного базара. Здесь было все, любые овощи, фрукты, лепешки, тут же варилась огненная шурпа, острый узбекский суп, неизменный плов. На высоком помосте внутри вкопанных в землю огромных кувшинах пеклась самса. В тонкостенной оболочке этих небольших булочек запекался фарш, состоящий из кусочков мяса, лука и зелени. Разумеется, все это благолепие было не для нас. У нас не было денег.
         Мама брала меня на базар, потому что, если случалось стоять в очереди, то очередей, было две - мужская и женская. Мужская, разумеется, была намного короче, а отпускали поровну, - одну с женской, другого, с мужской. И вот какой-нибудь шкет, в коротких штанишках становился в мужскую очередь и по праву сильного отоваривался в два-три раза скорее пожилой домашней хозяйки. Этот дремучий, невежественный закон свято соблюдали, по крайней мере, все время, пока мы там жили.
         Итак, пошли мы с мамой на базар, я отстал от нее, и, наверно, слишком внимательно разглядывал манящие своими товарами прилавки. Так я бродил, пока не почувствовал на своем плече чужую жесткую ладонь. Пожилой узбек, милиционер, в выцветшей форме цепко ухватил меня за руку и молча, привел в обшарпанную кутузку, посадил на пол рядом с двумя другими оборванцами, и предоставил безропотно дожидаться своей участи. Еще не успели мною полностью овладеть глубокие мысли о бренности мира и тщетности человеческих усилий противостоять судьбе, как появилась мама. Коротко переговорив с дежурным, она нагнулась ко мне, мягко взяла за руку и увела с собой.

*    9    *

         Мама продолжала попытки устроить меня куда-нибудь, только чтобы я сам мог пропитаться и избавил семью от лишнего рта. Наконец, блеснул луч надежды. В горсовете сказали, что идет набор в ФЗО, школу фабрично-заводского обучения. Школа располагалась в промышленном поселке Кувасай, в двадцати пяти километрах от Ферганы. Готовили в ней строителей, принимали подростков с четырнадцати лет. Мне было тринадцать. Только через два долгих месяца должно было исполниться четырнадцать. Никто не хотел брать на себя ответственность. Неимоверными усилиями удалось уговорить нужных людей. Меня приняли. Наступил день отъезда. На привокзальном рынке мама купила две крупные, зеленые, сладкие ферганские редьки. Одну дала мне. Я тут же стал отдирать зеленую кожуру, зубы мои впились в сочную горьковатую сердцевину плода. Когда вся группа была в сборе, выяснилось, что с нами ехало несколько еврейских девушек, старше меня, и как видно, из культурных семей. Мама стала просить девчат, чтобы присмотрели за мной. Если со стороны я выглядел пассивно и вроде бы безразлично к происходящему, то в глубине души настраивал себя на преодоление предстоящих испытаний и, несмотря на мизерный житейский опыт, готовил себя к сложности и трудностям предстоящей жизни.
         Я не привык к роскоши, ни от кого не ждал благодеяний. Общежитие школы ФЗО размещалось в приземистом одноэтажном бараке. Когда получили обмундирование, и нас разместили по группам, комнатам удивило, что, несмотря на войну, выдали новую форму, трусы, майки, бушлаты. На кроватях чистые простыни, подушки, наволочки. После всех пришедших на мою голову скитаний, голодной, нищей жизни в Фергане, белые простыни и новые хлопчатобумажные костюмчики показались роскошью.
         Первоначально меня определили в группу кузнецов. Проучился в ней с неделю, однако слишком мал и слаб, оказался для этой профессии. Единственное, чему успел научиться, это правильно держать молот. С понедельника перевели в группу каменщиков, и я начал осваивать новую профессию. Мастером у нас был Федор Мосевнин. Фамилию своего первого учителя запомнил на всю жизнь. Рабочий день начинался с того, что мы тесной стайкой, сгрудившись вокруг корыта, брали в руки тяжелые лопаты и начинали месить раствор. Лопата вязла в липком растворе. Слабые детские ручонки неумело орудовали ею, ворочая тяжелую неподатливую массу из песка, воды и цемента. Работали на лесах, куда на высоту трехэтажного дома приходилось по трапу поднимать тяжеловесные носилки с песком и цементом.
         Оказалось, что мы кладем стены действующего шиферного завода. Внизу под нами работали какие-то механизмы. В дальнем конце цеха возвышались штабели готовых шиферных листов. Задавал тон нашей работе Мосевнин. С нами работала и его жена. Происходил он из потомственных артельных каменщиков. В своем деле это был асс. Первым делом возводились углы.
         Угол для каменщика - это основа основ. Не всякому мастеру удается возвести строгий чистый вертикальный угол. Когда углы подняты, между ними протягивается шнур и кладка превращается для опытного каменщика в увлекательное занятие. Только успеем поднять на стену очередное ведро раствора, как он тотчас же вываливает его на плоскую поверхность стены, двумя-тремя взмахами мастерка разгребает ровным слоем, и кирпич сам ложится на свое место. Мгновенно бесформенная груда кирпичей, ранее наваленная на стену, превращается в безукоризненную гладкую поверхность выросшей на очередные пять сантиметров стены. Кирпичи ложились ровно, шов между ними одинаковый, пространство между кирпичами плотно заполнялось раствором.
         Всем хорош был наш мастер, ловко работал, беззлобно куражился над попавшими в его подчинение подростками, но так же лихо, как и работал, сыпал он матюжками. Это был беззлобный мат, так называемая связка слов. Сыпал он им беспрестанно, с утра до вечера. Иначе объясняться просто не мог.
         Подошел как-то к нам старший мастер, солидный мужчина в кителе, из раненных, постоял, послушал и сказал: "Мосевнин, если б тебе за каждый мат платили по пятачку, сколько бы ты зарабатывал?"
         Кормили два раза в день, довольно сносно, по крайней мере, к легкому постоянному чувству голода я привык и как-то обходился. Были здесь и группы местных таджиков. Их подкармливали из дому. Урюк, сушеный сыр и лепешки не переводились. Однажды, когда на обед подали по кусочку мяса с гарниром, кто-то из русских громко на весь зал произнес: "Чушка". Таджики тотчас отставили свои тарелки и отказались есть. Наиболее проворные из наших, съели все без остатка. Конечно, среди учащихся были всякие ребята, домашние дети вроде меня и такие, которые уже успели хлебнуть фунт лиха.
         Как-то ночью сломали замок и обокрали кладовку. Некоторые тайком покуривали план, местный наркотик, подобие марихуаны. Раскуривали его в козьей ножке, свернутой из рубля. После "кайфа" наступало мрачное похмелье и очень хотелось есть.
         Надвигалась зима, на ногах у меня все еще были тапочки, связанные из ватных ниток, подшитые сыромятной кожей. Погода ухудшалась - снежок, слякоть. Ложился на койку, снимал мокрые носки, навешивал на электрически патрон. Вода замыкала контакты, шипел пар, носки все равно не хотели сохнуть. Дело в том, что если новое обмундирование выдали сразу, то обуви не было до сих пор. Те, у кого были ноги до тридцать седьмого размера, получили фабричные ботинки. Остальным должны были пошить сапоги. Сапоги шились медленно, и я продолжал ходить босой.
         Кончилось это тем, что две сердобольные женщины, кастелянша и кладовщица, сжалились, зазвали меня в склад и стали мерить сапоги. Легонькие сапоги с голенищами из брезента, тонкой резиновой подошвой и союзками из тонкой хромовой кожи не хотели лезть. Невзирая на то, что сапоги были явно малы, женщины упорно тянули их на мои ноги.
         Убедившись в тщетности своих усилий, одна из них принесла новые носки. Благодаря новым носкам и объединенным усилиям двух женщин сапоги натянули на мои многострадальные ноги. Потом я не раз взывал к Богу, - лучше бы они этого не делали. Сапоги тотчас размокли, съежились, и мне приходилось прикладывать адские усилия, когда я принимался натягивать их по утрам. Один Бог знает, сколько зла невольно причинили мне эти женщины, когда из чувства жалости и милосердия натягивали на мои промерзшие ноги эти злосчастные сапоги.
         Незаметно пролетели три зимних месяца, пришла весна, и начались разговоры о выпуске. Курс обучения здесь длился шесть месяцев. Начали мы в ноябре, следовательно, где-то в апреле нам предстояло выйти в самостоятельную жизнь. В конце января, страшно соскучившись по дому, я отпросился на пару дней. Поехал поездом. Вместо багажа в руках подушка, которую возвращал домой за ненадобностью. Сидел в полупустом холодном вагоне, смотрел в окно и не обращал внимания на приткнувшегося в противоположном углу бомжа. Тогда такого понятия не было, опустившихся изнеможенных людей называли доходягами. Спустя время заметил, что доходяга долго и упорно смотрит в мою сторону. Вдруг он встал, подошел и неуверенно произнес: "Сымен Дубровский, это ты?" Я внимательно пригляделся, и на заросшем почерневшем исхудавшем лице человека стали проступать знакомые черты. " Вы Локшин, да?", - да, это был он.
         Еще недавно один из уважаемых жителей нашего крымского села, он жил недалеко от нас. С его дочерью Фирой я сидел на одной парте. Локшин рассказал, что попал в трудармию. Работал на шахте в киргизском поселке Кизыл-Кия, заболел, отощал, словом, вышел из строя, теперь едет к своей семье. Чувствовалось, что человек на грани. Он вяло поинтересовался, есть ли у меня деньги. Ощупал подушку, под конец я отдал ему уже использованный билет, и мы расстались. Оказалось, что навсегда. После войны я поинтересовался у его дочери о судьбе отца. Она рассказала, что истощенный отец приехал к своим, пожил пару месяцев, и умер.
         Я же с трудом добрался домой, со станции пришлось идти около двух часов, легкая одежда плохо защищала от холодного пронизывающего ветра. Грязный, продрогший ввалился на мамину голову. Она нагрела воды, смыла с меня грязь, переодела в чистое, и, задумавшись на минуту, взяла из мешка последнюю, новую простыню и отнесла на базар. Вернулась домой, на вырученные деньги купила булку хлеба, пару килограммов муки. Сварила и досыта накормила всех горячей затирухой, с кусочком хлеба в придачу. Если честно, то ехал я домой с тайной надеждой: больше не возвращаться в ФЗО. Насколько я знал, уже были случаи побега. Вроде бы никого не преследовали. Но, побыв дома, посмотрев, как мечется мама, пытаясь накормить детей, я отказался от этой мысли. Все же там я сыт, а дома было очень плохо.
         Заболела младшая сестричка Инночка. Ее положили с больницу. Мама пришла через день, девочки на месте не было. Ее отправили в другую больницу, с диагнозом, дизентерия. Бросилась искать. Нашла в арбе. Около двух часов лежал больной ребенок во дворе больницы, завернутый в ветхое больничное одеяло, ожидая отправки. Мама забрала из арбы умирающую девочку. Устроила скандал, оставила дочку в той же больнице. Выходила. В такой обстановке не мог я возвращаться домой, пришлось опять отправляться в училище.

*    10    *

         В апреле нас выпустили в самостоятельную жизнь. В поселке Кувасай располагался комбинат строительных материалов. Сюда входил цементный завод, строящийся завод по производству шифера и подсобные подразделения. Наше ФЗО готовило кадры для комбината. Вначале меня определили на шиферный завод. Еще только возводили стены, а завод уже выпускал продукцию.
         Производство шифера начиналось с отметки третьего этажа. Здесь располагался овальный бетонный бассейн - галендра. В него наливали воду, засыпали определенное количество цемента и асбеста. Вращающиеся стальные лопасти размешивали эту массу, гоняя ее по окружности. Готовый раствор сливали в другую прямоугольную емкость на уровне второго этажа. Здесь медленно вращающиеся лопасти непрерывно поддерживали раствор в однородной консистенции. На уровне первого этажа стоял агрегат, на котором, собственно, и изготавливали шифер. Сюда равномерно поступала растворенная взвесь. Здесь она процеживалась на бронзовой сетке агрегата.
         В конце процесса на чугунном барабане диаметром метра полтора равномерно налипала, вернее, оседала асбестоцементная масса. Двое рабочих с противоположных сторон специальными ножами надрезали вязкий и эластичный лист. Он отваливался от барабана, падал на пресс. Пресс обрезал его по стандартному размеру, при этом отжимал лишнюю влагу. Эластичный лист наворачивали на отрезок трубы, относили на площадку, где располагались на земле бетонные плиты с гофрированной поверхностью, свернутый лист расстилали на плите, прокатывали ломиком, пока он не принимал знакомую всем форму. Процесс начинается с галендры на третьем этаже. В нее надо засыпать асбест и цемент.
         Как это сделать при отсутствии механизмов? Подъемными механизмами служили дети. На облегченные носилки грузили пятидесятикилограммовый мешок асбеста или цемента, и по деревянным трапам тяжелый груз поднимался наверх. Моя рабочая смена длилась четыре часа, согласно законодательству, так как мне еще не исполнилось шестнадцать. По-видимому, труд подростка в качестве живой подъемной машины был недостаточно эффективен, вскоре меня перевели в железнодорожный цех.
         Определили в ремонтную бригаду. Семь-восемь женщин и три старика ходили по железнодорожным путям, подбивали костыли, изредка меняли шпалы. Разумеется, я был в этой бригаде последней спицей в колеснице. Запомнился только специальный молот для заколачивания костылей. С размаху попасть бойком тяжеловесного, серповидного молота по маленькой головке костыля еще предстояло научиться. Пока же я таскал тяжелый молот на натруженном плече и с удивлением наблюдал, как здоровенная, грудастая баба с первого удара забивает по самую головку железнодорожный костыль, пригвождая длинную гибкую стальную ленту рельса к черной, промасленной, пахнущей пряным озокеритом плоскости шпалы.
         Первое время, кроме хлебной карточки на восемьсот грамм - давали талоны в столовую на первое и второе. Прошло немного времени, и начальство решило, что мой труд по перемещению молота в пространстве не стоит этого. Второе отобрали. Восемьсот грамм хлеба и тарелка жиденького супа составляли теперь мой рацион. В общежитии началось воровство. Пока Бог миловал, да и украсть у меня было нечего, кроме последних штанов. Однако были случаи, когда буквально прямо из-под спящего, вытаскивали куртку или гимнастерку. В общежитии появились пустые койки. Невзирая на угрозу судебного преследования, ребята начали самовольно оставлять работу.
         Несмотря на нищую полуголодную жизнь, процветающее воровство, еще оставались честные люди. На работе я уронил корочки с вшитыми в них хлебными карточками. Даже не успел спохватиться, что остался без талонов на хлеб до конца месяца, как их нашли и вернули мне. А ведь утеря хлебных карточек это катастрофа, последствия которой даже трудно себе представить. Жизнь становилась с каждым днем все труднее. Теперь в общежитии никто не менял белье. Разворовали последние простыни и наволочки.
         Я стал частенько оставаться на ночь на цементном заводе. Спали прямо на пыльной земле под вращающимися печами. Здесь было тепло. От громыхающей поверхности медленно вращающегося тела печи несло жаром. Мы даже научились облагораживать некачественный липкий хлеб, который получали по карточкам. Ломоть сырого хлеба прижимали, приклеивали к стальному телу вращающегося цилиндра. За один оборот он успевал прожариться, ломтик покрывался твердой горелой желтоватой корочкой, приобретал первоначальную свежесть.
         Перед майским праздником 1943 года поздним вечером в общежитие пришел мастер, он собирал бригаду, требовалось срочно разгрузить вагон с селитрой. Взял и меня, пообещал отпустить на праздники домой. Долгую летнюю ночь сгружали увесистые бумажные мешки. К утру смертельно устал. "Лягу прямо под вагоном и усну", - воскликнул я в сердцах. Работавшая рядом женщина всполошилась: "Как же так, не смей, может задавить!"
         Ложиться на рельсы я, честно говоря, не собирался, сказанул просто от усталости, безысходности. Слова женщины меня поразили. Приятно удивило, что в это суровое, порой бесчеловечное время нашелся человек, которому небезразлична моя судьба. Наступило утро. Вагон разгрузили, и я отправился к маме в Фергану.

*    11    *

         Пришла весна, дома стало чуть-чуть веселее. После долгих раздумий решили, что мне следует бросить Кувасай окончательно и приезжать домой. Я проболтался еще пару недель в своей железнодорожной бригаде и где-то в третьей декаде мая собрал свои скромные пожитки и вернулся в Фергану, опять под материнское крыло.
         За время моего отсутствия перебрались в другое жилище, на той же улице. Теперь мы жили в квартире на две семьи, у нас была своя отдельная комната. Надо было устраиваться на работу. Мама договорилась с главным инженером хлопкозавода. Отмыла, надели рубаху почище, и пошли на прием. В кабинете я увидел высокого худощавого мужчину с правильными чертами лица, было ему, лет под сорок пять. Переговорив с мамой, он обратил свой взор на меня: "Кем хочешь быть? - слесарем, токарем, электромонтером?" С тех пор как у нас в поселке провели электричество, меня не оставляло неосознанное любопытство к электричеству. "Электриком", - не задумываясь, ответил я. Несмотря на то, что за плечами был полугодовой опыт самостоятельной жизни, мама ходила со мной по всем кабинетам. Зашли мы с ней и к врачу. Молодая женщина стала заполнять бумаги. "Санобработку проходили, вшей нет?", - для порядка спросила она. "Нет, что вы",- торопливо ответила мама.
         Врачиха посмотрела на меня и, к ужасу мамы, увидела ползущее по воротнику моей светлой, тщательно выстиранной рубашки, известное насекомое. Смущению мамы не было предела. Врачиха опустила глаза и ничего не сказала. Неприятно, конечно, но из песни слова не выкинешь. Если говорить честно, то это действительно было случайное насекомое. К тому времени мы зажили более-менее нормальной жизнью, старались соблюдать правила гигиены. В последний раз мама привела меня в электроцех, с рук на руки сдала начальнику цеха Скляру. Меня отдали в распоряжение двух электромонтеров ремонтников - дяди Саши и дяди Паши. Им обоим было, лет по тридцать пять, оба одинакового роста. Паша суховат и более строг, Саша полнее, мягче и добродушнее. Начиналось как обычно,: "Подай, принеси, найди". "Дядя Паша! Искал, искал, не нашел!". "Ничего знать не знаю", - слышал я в ответ: "Укради, а скажи, что нашел".
         Внимательно приглядываюсь к работе своих наставников. Каждый выходной по графику производилась ревизия основных двигателей в заводских цехах. Остальные - текущая работа по ремонту, изредка монтажу освещения. Кроме меня, был еще один ученик, Венька. Это был местный городской парень, к тому же старше меня на два года. От него я получил множество разнообразных сведений о работе и людях, меня окружавших. Он объяснил мне назначение некоторых приборов и инструментов. На верстаке в углу обычно хранился маленький желтый ящик, с одной из сторон которого выходила наружу ось с ручкой. Когда вращали ручку и замыкали выходящие из ящика концы проводов, раздавался звонок. Назывался прибор индуктором. Служил для проверки электрических цепей, незаменим при отыскании обрыва в электроустановках. Индукторы давно ушли в небытие, их заменили мегомметры и другие современные приборы, а вот термин "прозвонить" еще долгие годы употреблялся электриками.
         Там же хранился электропаяльник, нагревающийся от вольтовой дуги. Все привлекало мое внимание. Когти и пояс для лазанья по столбам. Полиспаст для натяжения электрических проводов. Пассатижи, отвертка, пара гаечных ключей вот и все нехитрое оснащение электромонтера.
         По выходным дням приступали к ревизии очередного электродвигателя. Помещения хлопкоочистительного завода крайне огнеопасны. По правилам, здесь должны были применяться только взрывобезопасные электродвигатели. В наличии имелось только два таких двигателя, они были малой мощности и стояли на самом запыленном участке. Все остальные были сравнительно большой мощности, и каждый из них вращал участок трансмиссии, от которой приводилось в движение множество однотипных агрегатов.
         При ревизии двигатель разбирали, отмывали в бензине трущиеся части, производили шабровку подшипников, проверяли контакты на токоведущих частях. Нам же, ученикам, доставалась чистка обмоток. Обмотку мыли бензином, тоненькими палочками, наматывали и извлекали из промежутков между проводами налипающие хлопья волокна.
         Наши наставники сноровисто разбирали двигатель и по взаимному договору уходили покурить. Я с Венькой оставался на рабочем месте и безропотно ковырялся палочками в обмотке. Со временем начал курить и Венька. Я оставаться один со своими палочками и грустными мыслями. Иногда закурившие взрослые, да и мой товарищ совали мне в руки окурок: "На, покури".
         Вначале я с гневом отвергал их гнусные предложения. Восторгаясь собственной непогрешимостью, яростно доказывал, что табак это яд, - вредно действует на здоровье, отравляет легкие и облегчает карман. Взрослые добродушно выслушивали мои гневные реплики и с улыбкой повторяли: "На, покури". Пробовал. Дым обжигал горло, щипал глаза, я яростно отбрасывал в сторону окурок и снова гневно обличал курение и курильщиков. Тем временем Венька заимел жестянку для табака. Покупал на базаре у инвалидов стаканчик махорки. Словом, становился заправским курильщиком.
         Шло время. Глядя, как дружно дымят мои новые друзья, я не выдерживал: "Дай покурить". "Не хрен деньги жалеть, свой табак надо иметь, - все чаще раздавалось в ответ. Не прошло и года, как я вынужден был по примеру Веньки купить на рынке стакан махорки и начал курить самостоятельно.

*    12    *

         В цеху стали происходить подвижки. Не хватало мотористов. Начальник отправил в смену Веньку. Через неделю его вернули обратно. Оказалось, он едва не запорол реостат. Электродвигатель, вращавший громоздкую малоинерционную трансмиссию, запускался с помощью специального реостата. Вот этот реостат после пуска двигателя Венька не довел до нужной ступени. В результате масло в нем стало греться, закипать. Своевременно заметив неисправность, аварию предотвратили, но доверять ему перестали и убрали со смены.
         Прошло еще немного времени, и неумолимые обстоятельства заставили начальника обратить взор и на мою скромную персону. Правда, этому предшествовали курсы. Не знаю, кто и где решил, но с учениками стали проводить что-то вроде занятий техминимума. Изо всей суммы полученных знаний я запомнил одно. Отношение длины окружности к диаметру всегда равно неизменяемой величине "пи", или 3,14. Проводил занятия наш начальник цеха Скляр. Он же, встретив маму, очень хорошо отозвался обо мне. Отметил мои способности.
         Острая нехватка людей вынудила Скляра рискнуть и отправить меня в смену мотористом. На заводе была своя понизительная подстанция, на которой были установлены два трансформатора общей мощностью около тысячи киловатт. Мощные вентиляторы при помощи системы сборных трубопроводов перемещали с площадок на заводском дворе горы хлопка-сырца и подавали его на хлопкоочистительные агрегаты "джины".
         Где-то мне пришлось прочесть об истории изобретения хлопкоочистительных машин. Хлопок растет небольшими кустами, скажем, вроде помидорных. К концу лета на кусте раскрываются коробочки, в которых, как дольки в апельсине, утрамбованы ломтики волокна с круглым зернышком внутри. К периоду уборки волокно выпирает с раскрывшихся коробочек вместе с плотно вросшими в него семенами. Отделить волокно от семян, - такая неразрешимая задача стояла перед человечеством. Легенда, а может быть, быль гласит: наблюдательный американец, рыбак, случайно заметил, как хлопковые волокна уцепились за рыболовный крючок и были извлечены их коробочки. На этом принципе и были построены хлопкоочистительные машины.
         На равном расстоянии одна от другой на стальной вал насаживались круглые стальные пилы с мелкими зубцами. Верхняя часть диска, примерно одна треть, проходила через колосниковую решетку. На вращающийся вал подается хлопок-сырец. Пилы своими острыми зубцами захватывают волокно, протаскивают сквозь колосники. Волокно системой трубопроводов уносится на упаковку. Семена остаются на колосниковой решетке и системой шнековых конвейеров удаляются из цеха.
         В технологическую смену завод обслуживали два человека, электромонтер и моторист. Электромонтер дежурил на подстанции и каждые полчаса должен был обойти завод, осмотреть основные двигатели, пощупать, не перегрелись ли подшипники скольжения. Моторист должен был делать то же самое, обходя завод каждые пятнадцать минут. Они же осуществляли пуск и остановку агрегатов на обеденный перерыв и в экстренных случаях. Смена длилась одиннадцать часов. Один выходной в неделю.
         И началось мое бесконечное хождение по кругу. Работал я добросовестно, со своими несложными обязанностями справлялся. Начальник не спешил забирать меня с дежурства. Прошло пару месяцев, Скляр встретил меня и предложил написать приказ о переводе мотористом: зарплата твоя немного увеличится, добавил он при этом. Я категорически отказался. Надеялся вернуться к ремонтникам, получить профессию, здесь же ничего хорошего от бесконечного слежения за подшипниками не ожидал.
         Все еще хотелось познать ту невидимую силу, которая заставляла вращаться такой легкий в отключенном состоянии вал электродвигателя. Почему вращается вал, откуда берется в нем такая огромная мощность, как приводит в движение тяжеленные трансмиссии и бесчисленные агрегаты хлопкоочистительных машин. Мне казалось, что, продолжая оставаться учеником, я смогу расширить свои знания.
         Увы, моим надеждам не суждено было сбыться. Вскоре после нашего разговора начальник написал приказ и перевел штатным мотористом.

*    13    *

         Пока я с таким воодушевлением осваивал заводские премудрости, дома шла своя трудная жизнь. Лето сорок третьего было самым тяжелым, самым голодным за все годы эвакуации. Хлебного пайка и приварка, получаемого по карточкам, катастрофически не хватало. Мы хронически недоедали. Все время хотелось есть. Еще когда я работал с ремонтниками, как-то в обед принесли полный электрический плафон супа на всю бригаду. Суп был жидкий, невкусный, Все от него отказались. С изумлением смотрели на меня ребята, когда я один выхлебал прямо из плафона всю баланду. Они же частенько смотрели с недоумением на меня, жующего черные, как торф, лепешки из льняного жмыха. Местные жители имели какие-то дополнительные источники дохода и жили чуточку сытнее, чем мы. Не только льняной, но и хлопковый жмых приходилось жевать, чтобы как-то притупить чувство голода.
         На заводе тем временем шла вторая тайная жизнь. Хлопок поступал в кулях высотою полтора метра. Кули утрамбовывались на хлопковых пунктах в специальных станках. Вес их достигал около ста килограммов.
         В разгар сезона мешки с хлопком-сырцом прибывали на завод тысячами. Высыпать хлопок из мешков становилось неразрешимой задачей. Все гениальное просто. Для большевиков нет преград. Приказом директора каждый рабочий был обязан после окончания смены высыпать десять мешков. Без справки товароведа о выполнении этой повинности с завода не выпускали. Мешки эти изготавливались из простой редкой бязи, "без" по-узбекски. Их воровали, выносили за территорию завода и продавали. Покупателями были дехкане, которые обносились за годы войны. По договоренности с прессовщиками за соответствующую мзду можно было обменять грубую мешковину на более плотную и чистую ткань, которая шла на упаковку готовой продукции.
         Мама стала выносить отрезки ткани. Дома их сметывали в пятиметровые отрезы и продавали на рынке. К этому времени нас свели с соседом-мыловаром. Это был польский еврей. Он поставил свое "дело" на промышленную основу. Закупал говяжий жир, каустическую соду, канифоль. Его товар выгодно отличался от продукции других кустарей. Мыло надо было продавать. Занимался этим младший братишка Витя. К тому времени он окончательно забросил школу, торговля стала его постоянным занятием. С утра шли к мыловару, укладывали в сумку два-три десятка еще теплого, с резким специфическим запахом расплавленной канифоли, мыла. На базаре мама обычно стояла в стороне с сумкой, брат торговал. Брали мыло охотно. Если заводское мыло стоило около ста рублей за кусок, то наше, на вид не худшего качества, продавали по восемьдесят пять.
         Хозяин зорко следил за рыночной конъюнктурой. Как только увеличивался спрос, тут же поднимал цену. Если продавцы долго не являются за новой партией товара, значит, торговля идет вяло, цену приходится снижать. Когда же удовлетворенные продавцы каждые три-четыре часа приходят за новой партией, цена сразу поднимается. Вот так на своей шкуре изучали мы азбуку рыночного капитализма.
         Торговля мылом имел еще один полукриминальный оттенок. На окраине города работал завод, на котором выпускали настоящее мыло, как его тогда называли "печатки". Образующиеся при варке отходы, черную густую пену, сливали в отстойник за заводской территорией. Жители близлежащего района извлекали застывшую черную пену, нарезали ее увесистыми прямоугольными глыбами и продавали на рынке.
         Малолетние торговцы, такие как мой брат, платили по пять рублей за большущий кусок черной застывшей массы, нарезали ее по размеру стандартных брусочков и продавали дехканам. Ладони у маленьких сорванцов всегда были в мыльной пене. Демонстрируя покупателю, качество своего товара, они плевали на руку и лихо растирали ладонями продаваемый товар. Для пущей достоверности черный брусок обмазывался мягким кустарным обмылком, что придавало ему блеск и благородство настоящего мыла.
         Выработалась целая система приемов по обману скупого и недоверчивого дехканина. Главным козырем продавца была дешевизна. Если цена качественного товара разбегалась от пятидесяти до ста рублей за брусок, черную продукцию отдавали за любую цену от десяти-пятнадцати до тридцати и даже сорока рублей. Когда обжегшиеся на дешевке покупатели начинали проявлять свою проницательность: "Исида кора (внутри грязь)", - начинали твердить по-узбекски, в эталонном бруске стали проделывать углубление, которое также заполняли качественной мыльной массой. "Кора йог (грязи нет)", - твердил в ответ жуликоватый мальчишка. Маленький сорванец так убедителен, пышная обильная белоснежная пена в его ладошках на глазах вырастает в огромный сверкающий сгусток. Бруски мыла уже начинают казаться не такими черными и страшными, а цена становится и вовсе символической. Наконец, торг состоялся. Участники сделки облегченно вздыхают.
         Что с того, что вернувшемуся в кишлак незадачливому хозяину жена намылит голову его собственной покупкой. Мальчишка, обрадованный внезапно свалившимся на голову богатством, спешит купить себе так вкусно пахнущую, горячую только что из тандыря лепешку. В своем кругу ребята увлеченно обсуждали результаты успешной сделки. С восторгом подсчитывали неожиданную сверхприбыль. Чтобы заработать сто рублей на килограмм муки или булки хлеба, надо было полдня отстоять под палящими лучами жаркого солнца, продать пятнадцать - двадцать кусков кустарного мыла. Здесь же прибыль с каждого бруска может составить тридцать - сорок рублей, а если еще попадется оптовый покупатель….
         Везло ребятам нечасто. Об удачной сделке рассказывал целую неделю весь базар. Тем не менее эта торговля стала существенной частью нашего семейного бюджета. Все равно мы не могли себе позволить ни жиров, ни мяса, ни молока. Разве что суп стал погуще и разнообразнее. Изредка прикупали лишнюю булку хлеба, стали брать фрукты и овощи.
         А ведь росли дети, надо было что-то одеть, обуть.

*    14    *

         Сапоги мои кувасайские окончательно порвались. Наступала зима сорок четвертого. Долго решали, что купить, чтобы и ногам было сухо, и по карману. Пришли к выводу, - единственное, что можем себе позволить, это калоши. Старые ношеные калоши на босу ногу. В них и отшагал всю зиму. В начале сорок четвертого мама уволилась с завода, была записана моим иждивенцем. Я стал получать на нее хлебные карточки. Мы потеряли триста граммов хлеба в день, зато она освободилась от изнурительной работы, смогла больше внимания уделять хозяйству, вместе с братом стала ежедневно торговать на рынке.
         Я продолжал успешно трудиться на заводе. Начал немного разбираться в окружавших меня людях. К этому времени произошло печальное событие в жизни одного из моих наставников, дяди Паши. Кроме основной работы на нашем заводе, он устроился по совместительству контролером в энергосбыт. При этом ухитрился и здесь и там получить броню. В конце концов, его разоблачили. Суд был скорым и правым. Обе брони сняли, а дядю Пашу отправили на фронт. Примерно в это же время случилась крупная неприятность у другого моего наставника, дяди Саши.
         По технологическим причинам нужно было переместить бурт хлопка-сырца с одной площадки на другую, для этих целей предназначалась передвижная вентиляторная установка. Саше поручили подать напряжение и опробовать ее. Он включил на главном щите подстанции рубильник номер двенадцать и пошел на площадку. Не успел дойти к вентилятору, как увидел, что из-под бурта с хлопком вьется дым. Пожар заметили сразу с нескольких точек, буквально через пять минут примчалась пожарная машина, одна, за ней другая.
         На этот раз отделались легким испугом, пожар задушили в зародыше, не дали разгуляться. Огонь погас, но человек остался. Компетентные органы всерьез начали терзать дядю Сашу. Целую неделю его каждый день вызывали на допрос, и он с ужасом думал, что на этот раз уходит из дома навсегда. Причиной пожара оказался ветхий кабель, временно проложенный прямо по земле к вентилятору. Когда подали напряжение, в слабом месте не выдержала изоляция, произошло короткое замыкание и пожар.
         Со временем я понял, что наш завод очень опасен в пожарном отношении. Сам технологический процесс, когда в хлопкоочистительном "джине" восемьдесят пил, вращаясь на большой скорости, непрерывно извлекают из массы хлопка-сырца волокна, оставляя за стальной колосниковой решеткой семена, пожароопасен. Если, несмотря на все предосторожности, металлический предмет или камень попадет на вращающийся вал с пилами, от удара тотчас же высекутся искры. Тлеющее волокно по трубопроводу попадает в пресс. Если работающая на трамбовке мотористка не заметит огня, тлеющее волокно окажется запрессованным в кипу.
         Поэтому готовую продукцию после окончания смены не убирают с площадки, дают сутки выдержки. Если огонь попал внутрь, то за это время обязательно прорвется. С этой же целью кипы с перед отправкой тщательно обнюхивают, не пахнет ли дымком. Случается, хранящаяся в отстойнике кипа начинает дымить. Тогда перерубают связывающие проволоки, спрессованное волокно вырывается на свободу, раскрывается многометровой гармошкой. Работницы несколько часов подряд перебирают руками каждый клок волокна, пока не находят дымящийся очажок несостоявшегося пожара.
         Продолжая работать мотористом, я с увлечением бегал целую смену по крутым металлическим лестницам с этажа на этаж. Моему самолюбию льстило, что справляюсь с этой взрослой мужской работой. В то же время я находился в зоне повышенной опасности. Сотни лошадиных сил, спрятанные под стальными кожухами оборудования, иногда взбрыкивали и давали о себе знать. Первый сигнал оказался предупредительным. В конце смены я вытирал пыль с черного лакированного тела вентиля торного электродвигателя. Двигатель мощностью семьдесят пять киловатт через широкий длинный ремень вращал крыльчатку вентилятора, всасывающего хлопок с наружных площадок.
         Монотонный шум двигателя, смешанный с грохотом вентилятора и шелестом приводного ремня, произвел на меня отупляющее действие. Словом, я потерял бдительность, уперся коленом в слабо закрепленную крышку, закрывающую кабельный ввод она сдвинулась с места и закоротила вводной контакт. Короткое замыкание! Яркая молния ослепила глаза, стало тихо. Выбило подстанцию, завод стал. Ощупью добрался до входных дверей, уселся на порог и стал медленно приходить в себя.
         Случалось и хуже. От заводского корпуса отходила эстакада со шнековым конвейером, который отгружал хлопковые семена. В них часто попадали косточки урюка, дармовое лакомство для вечно голодных ребят. Мальчишка, ученик слесаря, как-то бегал по эстакаде, вылавливал из движущейся массы заветные косточки. Одно неудачное движение, и вращающимся шнеком зацепило рукав подростка. Помятую руку пришлось ампутировать. Следующее предупреждение я получил глубокой ночью, когда зашел в машинный зал. Здесь размещался один-единственный двигатель в восемьдесят один киловатт. Освещенный тусклой электрической лампочкой, он одиноко покоился на бетонном фундаменте высокого пустынного зала.
         Широкий приводной ремень плавно бежал по своей бесконечной дороге, скрываясь в толстой кирпичной стене, подрагивая металлической стяжкой, которая с помощью коротких отрезков уголка соединяет концы двадцатиметрового ремня в одно целое. Как всегда, ступил на площадку фундамента. Сначала открыл крышку масляной ванны левого коренного подшипника, убедился, что кольцо вращается нормально, подшипник не греется, затем проделал ту же процедуру с правым. Когда щупал ладонью корпус правого подшипника, кончики пальцев измазались машинным маслом. Затуманенным взором я глянул на плавно плывущую под рукой шероховатую поверхность шуршащего ремня, машинально опустил ладонь на бегущую ленту, чтобы обтереть кончики пальцем.
         Страшная мгновенная боль пронзила руку. Выбежав из машинного отделения, добрел, до протекающей прямо у заводского порога бурной горной речушки-сая, опустил горящую от боли руку в спасительную водяную прохладу. Сдерживая рыдания, горько проклинал судьбу. Молодость берет свое, через час сидел на подстанции, со смехом рассказывал Надьке Алиевой, дежурному электромонтеру о своем приключении. Оказалось, я потерял бдительность. Обманчивый ночной покой затуманил голову, забыл об уголках, соединяющих две половины ремня. Это были первые два серьезных предупреждения, увы, не последние.

*    15    *

         В ремонтной службе появилось новое лицо, молодой высокий полный парень. Звали его Игорь. Всезнающий Ванька рассказал мне, что Игорь москвич. Недавно вышел из тюрьмы. Сидел он не то за убийство, не то за избиение милиционера. Хрен редьки не слаще. Для меня было непостижимо, как вообще на земле живут люди, способные на такие противозаконные поступки. Как только земля их носит?
         Внимательно присматриваюсь ко всем новым людям, с которыми приходится общаться. Одно время моим непосредственным начальником, электромонтером, была казанская татарка Надька Алиева. Невысокого роста, худенькая, темноволосая, лицо покрыто рябинами. Татарского в ней не было ничего, кроме фамилии. Она окончательно обрусела, жила без мужа, воспитывала дочку. За глаза ее звали Надькой, в глаза уважительно Надей. Говорила она медленно, тщательно выговаривая слова. Держала себя уверенно, весь ее облик вызывал невольное уважение. Она жила в общежитии с охранниками, была дружна с ними.
         Когда было необходимо вынести с территории партию товара, лучше и безопаснее Нади никто этого сделать не мог. Кроме того, говорили, что она делает подпольные аборты.
         Когда узнала, что охрана нашла украденную накануне кипу новой упаковочной ткани, и начальник выставил засаду, чтобы, поймать преступника, она как заправский разведчик, накрыла себя пластом волокна, подползла к основанию горы старого распрессованного хлопка, где на вершине притаился в засаде охранник, извлекла ткань из-под прикрывшего ее волокна и утащила. На следующий день в общежитии с подругами праздновала победу, добродушно подшучивая над раззявой охранницей, которая стояла ту ночь на посту.
         Что же касается абортов, то я сам пару раз оказывался невольным свидетелем событий, доказывающий ее криминальную деятельность. Мне приходилось частенько заходить после смены на квартиру и забирать свертки с тканью, накануне вынесенной с завода. Как-то раз пришлось долго стучаться в закрытую дверь. Когда, наконец, открылась, Надька, с хмурым лицом молча, сунула в руки сверток и быстро вытолкала в коридор. Я все же успел быстрым взглядом окинуть комнату и увидел лежащую на кровати знакомую охраннику. На завтра, как ни в чем не бывало, она дружески ткнула меня маленьким кулачком в бок, расхохоталась.
         -Знаю, знаю, - заверещал я юношеским фальцетом, - я видел, там у тебя охранника лежала.
         - Тише ты, осторожно - озираясь, громким шепотом остановила меня Надя, в глазах ее мелькнула хитринка, и она заговорщицки улыбнулась. Ежедневные заботы о пище, работе, делах на фронте, примитивная полуголодная жизнь, которую я вел, не вытравила у меня слабых задатков интеллигентности, приобретенной за какие-то четыре предвоенных года, когда с упоением читал классику - Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гоголя и всю прочую литературу, которой так небогата была наша деревенская жизнь. Способствовала этому и мама. Достаточно того, что она с уважением относилась к моему пристрастию к книгам и делала все, что было возможно в ее силах, чтоб поддержать мою тягу к литературе.
         Мне нужно вести дневник, ведь многие из героев прочитанных книг вели дневники. Если верить литературе, ведение дневника является жизненной необходимостью думающего человека. Не было на чем писать. Попались в руки пачки узеньких листов цветной бумаги, вроде той, что идет на оклеивание окон. Я решил приспособиться писать на этих полосках. Постепенно выяснилось, что условий для ведения дневника нет, и это остро возникшее стремление незаметно угасло.

*    16    *

         Отгремела Сталинградская битва, немцы начали медленно, но неотвратимо отступать. После смерти отца я стал, как-то равнодушнее относится, к делам на фронте. Для меня главная битва уже была безоговорочно проиграна. Конечно, радовали успехи наших войск, но сознание того, что больше не увижу отца, омрачало торжество будущей победы. Никто теперь не поможет нам вылезти из нищеты, в которой мы погрязли. Рядом с нами ютилась женщина, у которой было семеро детей. Та, что "семеро киндер", - говорили о ней. И вот после ранения к ним вернулся отец.
         Не прошло и двух месяцев, как семья преобразилась. Все дети обуты, одеты, сытые и веселые, они гурьбой носились по двору. Нам же суждено было и дальше без всякой надежды влачить жалкое существование. Прошло лето, закончились запасы хлопка-сырца, завод стал на ремонт. Непривычная тишина воцарилась в заводских стенах. Механики и энергетики ремонтировали свое оборудование. Следует отдать должное заводским службам, график ремонта здесь не являлся пустым звуком и неукоснительно соблюдался. Тогда не шутили, виновные в аварии могли легко потерять свободу.
         Как-то на подстанции произошел странный инцидент. Ранним утром ремонтники собрались в помещении низковольтного щита, готовились приступить к ревизии и чистке оборудования. Уже отключили один трансформатор, новенький электромонтер, из инвалидов, хромающей походкой отправился на его чистку. В это время начальник цеха Скляр открыл дверь "высокой стороны", где располагались ячейки масляных выключателей. По правилам одному запрещалось проникать на высокую сторону, делать это надо только вдвоем.
         Через несколько минут послышался странный треск, запахло горелым. Растерявшийся дядя Саша (Паша в это время уже был на фронте), крутанул вправо рычаг масляного выключателя и тотчас повернул назад. На короткое мгновение на находящийся в ремонте трансформатор было подано напряжение. Забежавшие на высокую сторону монтеры увидели лежащего на земле начальника. Одежда его тлела, он был без сознания.
         Оказалось, Скляр хотел проверить нагрев контактов, снял металлическую сетку, ограждающую ячейку, стал ногами на коврик и коснулся токоведущей части оборудования. Он не заметил, что правая нога ступила на металлическую шину заземления, проложенную по углу коврика. Электрический заряд мгновенно прошил тело. К счастью, его отбросило в сторону, и он упал. С сильным ожогом начальника положили в больницу. После долгой болезни, и медленно выздоравливая, вышел на работу. Поскольку обгорел весь правый бок, нельзя было прижимать к нему руку, пришлось ходить с рогулькой, которую вставлял между рукой и телом, за что получил от нас прозвище "самолет".
         Все это было потом, а назавтра после аварии в цех пришел с заявлением на расчет новенький. Тот самый инвалид, который в то злосчастное утро чистил трансформатор. Он утверждал, что примерно в то же самое время, когда горел начальник, перед его глазами мелькнула молния, и он чуть не слетел с трансформатора. Над ним весело посмеивались, но напуганный солдат твердо стоял на своем и в тот же день взял расчет.
         Этот случай не стал предметом разбирательства, солдат уволился, дело заглохло. Спустя время, обсуждая причины несчастного случая, в своем кругу говорили, что начальник якобы накануне аварии получил повестку из военкомата и попал под напряжение то ли сознательно, то ли в состоянии стресса. Что же касается молнии, едва не скинувшей с трансформатора перепуганного солдата, то дело объясняется проще. Когда раздался странный треск на высоковольтной стороне, и обозначились первые признаки аварии, дядя Саша в растерянности кутнул рычаг масляного выключателя, тем самым на краткое мгновение подал напряжение на выведенный в ремонт трансформатор.
         На время болезни Скляра цехом руководил инженер, присланный из треста. Это был странный человек, Бесцветный мужчина среднего роста, худой, с резкими чертами лица, молчаливый. Бросались в глаза несоответствие в его одежде. Грубая фуфайка, хлопчатобумажный костюм, в то же время белая глаженая рубашка и галстук. За время его пребывания в цеху я не слышал от него ни одного слова. Шепотом говорили, что он отсидел десять лет как враг народа. Этим и объяснялась печать отчужденности, лежащая на всем его облике.

*    17    *

         Примерно в это время случился незначительный эпизод, о котором не стоило бы и писать, если бы он не отразился существенно на моем характере.
         В свободное от работы время подолгу приходилось стоять в длинной очереди за хлебом. Незнакомый подросток, узбечонок, привязался ко мне, беспрерывно донимал злобными тычками, не давал проходу. Всю жизнь я избегал драк. Была мелкая стычка в Гнаденбурге, которую и дракой назвать нельзя, потому что больше били меня, чем я. Однажды не выдержал. Стоял в очереди. Хулиганистый подросток опять стал донимать меня резкими тычками незаметно для окружающих. Вдруг какая-то неведомая сила окрылила меня.
         Недаром говорится – есть упоение в бою. Бой был короткий и не кровавый. Просто я вдруг отбросил скованность, почувствовал необыкновенную легкость в теле и безоглядно ринулся на обидчика. Враг опешил от неожиданного натиска и безоглядно бежал с поля боя. Больше мне не доводилось так драться, но чувство бесшабашности, того самого упоения в бою, овладевшее тогда мною, запомнилось на всю жизнь.
         Шло время, я продолжал работать мотористом. Собственно, только начал осваиваться, продолжая втайне жалеть, что не дали возможности поработать учеником.
         Наступило лето сорок четвертого. Дежурить было легко. Завод стоял, запасы хлопка-сырца кончились. Продолжало работать прессовое отделение. Каждый год в летнее время поступал заказ на упаковку шелковичных коконов. На площадку прессового отделения их завозили в мешках. Коконы были золотистого цвета, крупные, словно желуди, покрытые нежным шелковым ворсом. Так же, как и хлопок, их спрессовывали в кипы весом свыше ста килограммов. Работа считалась левой, все участники этого процесса получали дополнительный приработок. Только нас, электриков, деликатно обходили.
         Кроме того, летнюю остановку использовали для зачистки. По разным причинам на заводской территории за сезон скапливалось большое количество волокна из разбитых разорванных кип. Его извлекали из складов, где оно временно хранилось, и спрессовывали вновь. На этих операциях была задействована всего пара двигателей, обслуживание которых нас не затрудняло.
         Вышел как-то я на смену, как всегда, к двенадцати дня зашел на подстанцию - пусто. Во дворе, встречаю начальника цеха: "Кто будет электромонтером?", - спрашиваю его. "Ты, последовал короткий ответ". Без волокиты, без приказа, без экзаменов начал я работать в новой должности. Было мне тогда пятнадцать с половиной лет. В наше время в правилах сказано четко: электромонтером может быть лицо, достигшее восемнадцатилетнего возраста, не говоря уже о техническом образовании и массе других бюрократических процедур.
         Дежурный электромонтер был обязан каждые полчаса обходить работающие электродвигатели, щупать подшипники, проверять вращение масляных колец, запускать и останавливать агрегаты по графику и требованию технологов. Остальное время надо было сидеть на подстанции, заполнять показания приборов, отвечать на телефонные звонки, производить все необходимые включения.
         Помещение подстанции представляло собой узкую прямоугольную комнату, две трети которой занимал распределительный щит низкой стороны. Теперь таких щитов нет. На нашем щите все токоведущие части были открыты. На мраморных панелях, расположенных в один длинный ряд, были смонтированы медные рубильники с крошечной текстолитовой рукояткой вверху, с обратной стороны щита находились плавкие предохранители.
         Таким образом, на подстанции образовался длинный коридор, половину ширины которого занимали изолирующие подставки. Над ними блестящий ряд медных рубильников, с противоположной стороны прохода высоковольтный щит с приборами и рычагами приводов масляных выключателей. Одна дверь вела прямо в машинное отделение, другая выходила в помещение фазокомпенсатора. У окна, выходящего на заводской двор, стоял легкий столик и пара стульев. На стене висели часы.
         Под этими часами отсидел я за столом, долгие три года, ежедневно по одиннадцать часов, без отпуска с одним выходным в неделю.
         Лето окончилось, стали завозить хлопок нового урожая. В заводские ворота непрерывным потоком потекли арбы, машины, вагоны с длинными мешками, плотно набитыми утрамбованным хлопком нового урожая.
         В начале смены я запускаю завод. Это сейчас - нажал кнопку, подключается автоматика, и приходят в движение целые линии хитроумных машин и механизмов. Тогда все было по-другому. Параллельно заводскому оборудованию монтировались длинные трансмиссии с многочисленными шкивами. От каждого шкива посредством ременного привода передавалось вращение на исполнительные органы хлопкоочистительных машин. Электродвигатель раскручивал всю малоинерционную систему трансмиссий через пусковой реостат.
         Не было и магнитных пускателей, двигатели включались обычными трехфазными рубильниками кустарного изготовления. Пусковые реостаты также были разных конструкций, от примитивных водяных, до масляных реостатов, заводского изготовления. Существовала строгая последовательность запуска двигателей, согласованная с технологическим циклом. Для правильного осуществления всех пусковых операций необходимо было накопить некоторый опыт и знания.
         Мотористкой у меня была Наташа. Пришла она доходягой. Потеряла родственников, попала в больницу с сыпным тифом. Выжила. За время болезни исхудала. Накоротко стриженая, изголодавшаяся. Быстро вошла в курс дела, освоилась, стала поворовывать мешки, отъелась. Только короткая стрижка напоминала о том, откуда она явилась. В ней проснулась молодость. Вместо того чтобы непрерывно проверять двигатели, она с удовольствием тискалась с солдатами в горе хлопковых семян, плевать она хотела на работу.
         Я выходил из подстанции, находил ее, барахтающуюся в еще теплых пахнущих растительным маслом семенах, и мальчишеским фальцетом кричал: "Наташка, иди моторы смотреть!" и неумело матерился при этом. Взрослая девица отмахивалась от пятнадцатилетнего начальника, как от назойливой мухи, и продолжала свое веселое занятие. Ничего, не добившись, я тихо удалялся, и сам начинал сновать по замкнутому кольцу от мотора к мотору, с этажа на этаж.

*    18    *

         Прошел слух, что в город привезли сосланных крымских татар. Освобождение Крыма прошло незаметно для нас. После гибели отца ничто уже не радовало, не на что было надеяться. Сразу после освобождения уехала тетя Роза. Ее вписала в свой пропуск сестра, работавшая врачом в системе НКВД. Таким, как мы, пропусков еще не давали, для нас все оставалось по-старому.
         Итак, из Крыма выслали татар. Если раньше, до нас доходили только слухи о высланных кавказцах, которых сюда не привозили. То депортация татар обрела реальные черты. Наш крымский поселок соседствовал с татарскими аулами. Мне приходилось видеть смуглых низкорослых мужчин, они иногда приезжали в наш магазин, продавали с телег корзины. Большую плетеную корзину, в которой заносили в дом солому, так и называли татарской. Знал я также, что Крым является Татарской республикой. Прибывшие стали восполнять поредевшие заводские штаты. Мотористом ко мне определили высокого, упитанного, холеного татарина, одетого в кожаное пальто, кожаные сапоги и даже фуражку. На его левой руке красовались настоящие часы. Рассказывали, что когда начальник вводил его в курс дела, объяснил, что этот ободранный худенький мальчик будет руководить, а ему, Алиеву, следует выполнять все мои распоряжения, относящиеся к службе. Со мной Алиев в беседы не вступал, молча, выполнял порученную работу. Говорили, что в Ялте был директором лесозавода. Отработав у нас пару месяцев, он тихо и незаметно ушел.
         Другое дело Рустам Бекиров, начинал со мной мотористом, совместная работа сблизила нас. Ему было двадцать четыре года. Парень успел окончить техникум, был уже сложившимся человеком. По логике вещей, он должен был быть моим врагом. Молва обвиняла татар в массовом предательстве, переходе на сторону гитлеровцев. Не верилось мне, что все те татары, с которыми мне довелось работать, были врагами. Такие же несчастные, голодные люди, они вели вместе с нами борьбу за выживание.
         У Рустама первую зиму не было обуви. У сельских татар национальной обувью были постолы - лапти из сыромятной кожи, прошитые сыромятными же ремешками. За неимением кожи Рустам приспособил обрывки старого брезента и в таких брезентовых лаптях проходил зиму. Разумеется, он стал сразу прирабатывать, вместе выносили с завода мешки из-под хлопка-сырца.
         С Рустамом мы много беседовали о жизни, о Крыме. В наших разговорах всегда присутствовала одна подводная линия, одна тема, которую мы по молчаливому согласию избегали. Я жил в ожидании скорого окончания войны и возвращения в Крым. Для Рустама и его близких война окончилась, их ждали долгие годы жизни на чужбине. Конечно, они были мусульмане, татарский и узбекский языки имели много общего, но все равно это была чужая земля. С родиной они были разлучены надолго, а старшее поколение навсегда.
         Очень скоро Рустам освоил все несложные премудрости нашей профессии. В военное время мало внимания уделяли формальностям. Он быстро перешел в другую смену и стал работать электромонтером. Однако до этого было еще далеко. Пока я работал с ним, было хорошо, на него я мог надеяться, мы по очереди спали на ватной постели в помещении фазокомпенсатора.
         С Рустамом было интересно разговаривать, он знал множество грубоватых пословиц, поговорок, которые далеко выходили за рамки официальной идеологии. Так, он часто произносил фразу, в удивительной мудрости которой я убеждаюсь и поныне: "Эх, народ, народ, ему хрен в рот, а он кричит, ругается, два полагается!" Народ, разумеется, имелся в виду советский. Нынешний здешний, постсоветский, народ - также полностью соответствует этой характеристике.
         Вскоре мы познакомились с двумя девушками Фатиме и Катыдже, или Феней и Катей, как окрестили их по-русски. Жили они с двумя двоюродными братьями в глинобитной пристройке на территории заводского гаража. Подростки, остались без родителей, работали на заводе и как-то ухитрялись жить, не теряя достоинства.
         Приходила к Рустаму и пышная веселая девушка по имени Нурие. Они долгие часы проводили в фазокомпенсаторной, веселые и счастливые, появлялись на подстанции и расходились по своим местам. Мне нравилась худенькая черноволосая Феня. Именно Рустам уговорил меня пригласить ее в кино. Война прервала мое общение с одноклассницами, все эти годы я встречался с людьми намного старше себя, к тому же врожденная застенчивость затрудняла мое сближение с противоположным полом.
         Приходила к Рустаму и пышная веселая девушка по имени Нурие. Они долгие часы проводили в фазокомпенсаторной, веселые и счастливые, появлялись на подстанции и расходились по своим местам. Мне нравилась худенькая черноволосая Феня. Именно Рустам уговорил меня пригласить ее в кино. Война прервала мое общение с одноклассницами, все эти годы я встречался с людьми намного старше себя, к тому же врожденная застенчивость затрудняла мое сближение с противоположным полом.
         Рустам уговорил меня, пригласить Феню в кино. Это был первый и, пожалуй, единственный поход в кино в Фергане. У кассы кинотеатра царила давка. В конце концов, я попал в струю, и толпа втянула меня вовнутрь, подтащила к окошку кассы, и вышвырнула наружу. Билет я купил и держал зажатым в кулак. Когда ощупал карманы, обнаружил, что исчезла оставшаяся в кармане незначительная сумма денег. Аскетический образ жизни, целью которого было выживание, настолько вошел в мое сознание, что меня слегка удивило доброжелательное отношение мамы к моему походу в кино. Она даже привела в порядок единственные шерстяные брюки, которые подарили нам сердобольные соседи, выходцы из Польши.
         Был теплый весенний вечер. На Фене была легкая беленькая кофточка из упаковочной хлопковой бязи и крашеная в черный цвет юбка. Прямые черные волосы перевязаны цветной лентой. Худенькое открытое лицо, черные брови, прямой нос, слегка заостренный подбородок напоминали мне двоюродную сестренку Эстерку, о гибели которой мне еще предстояло узнать.
         В кинотеатре шел новый фильм, кажется, это был "Рим - открытый город". Впрочем, название фильма для меня значения не имело. Я весь внутренне торжествовал. Рядом со мною сидит чудесная девушка, она пришла сюда со мной, мы с ней вдвоем сидим рядом на жестких стульях. Мое трепетное отношение к девушке передавалось на соседей, на весь зал, на весь мир, я торжествовал.
         Провожал ее домой. Мы шли рядом в черной ночной мгле по улице, нагретые камни и стены которой еще отдавали дневное тепло. Когда мой локоть как бы невзначай касался легонького рукава кофточки, я вздрагивал, тело мое напрягалось, и новая волна восторга и нежности исходила из меня, обволакивала девушку. До самого дома я не коснулся ее, не взял за руку, не пытался обнять…. Я наделил Феню теми же мыслями и чувствами, которые испытывал сам, и безоглядно следовал тем идеалам в отношении между парнем и девушкой, которые к тому времени выработались и утвердились в моем сознании.
         Не помню, о чем мы разговаривали, по крайней мере, я считал низким и недостойным вести с ней такие прозаические разговоры, как договариваться о дружбе и последующем свидании. Я был уверен, что любовь, если она есть, приходит свыше, приходит без слов и тогда появляется неведомая, неземная таинственная сила и навек соединяет любящие сердца. Не знаю, соответствовали ли мысли Фени моим возвышенным представлениям о любви. Я отвел ее и, окрыленный и взволнованный, вернулся домой.
         На следующий день Рустам подробно расспросил меня о вчерашнем вечере. Если по горячим следам у меня бродили мысли о повторном походе, то обстоятельства сложились против. Произошла перестановка смен. На следующей неделе, когда я был на работе, Рустам, к моему удивлению, сам пригласил Феню в кино. Теперь начинаю понимать, что Феню выдумал сам. Вряд ли она испытывала и сотую долю чувств, которые я ей приписал. Я не был татарином. Она была несколько старше и уже всерьез начинала думать о дальнейшей жизни. Я же оставаясь еще подростком, не умеющим выразить должным образом свои чувства. Случилось то, что должно было случиться. Через всю свою жизнь я пронес память об этой прекрасной южной ночи и смуглой черноглазой девушке, шагавшей рядом со мной.

*    19    *

         Я дежурил в воскресенье. Завод стоял. В машинном зале производили плановую ревизию двигателя вентилятора. Довоенные электродвигатели проигрывали современным. На единицу мощности вес и габариты их были значительно больше современных. Однако шкивы на вал двигателей одевались путем легкого постукивания кувалды, так же легко входила в паз шпонка. Затем она зажималась соответствующими стопорными болтами, и система работала безотказно до следующего ремонта.
         В тот раз при сборке забыли зажать стопорные болты. По окончании ревизии я включил двигатель еще без ремня, для проверки. Короткий рывок, и разогнав легкую пыль, полуметровый шкив с легким гулом стал набирать обороты. Вдруг раздался частый грохот, шкив начал вибрировать. Я мгновенно выключил рубильник. Трясло все сильнее и сильнее. "Отойди!", - закричал кто-то из ремонтников. Я отошел в сторону, стал за колонну. Обороты двигателя уменьшались, колебания спадающего шкива становились все больше. На уменьшающихся оборотах он слетел с конца вращающегося вала.
         Стокилограммовую махину затормозил фундамент, сноп искр вырвался от удара металла о бетон. Шкив изменил траекторию, внезапно покатился в мою сторону, остановился от столкновения с колонной и медленно упал на бок. Край рабочей окружности мягко лег на большой палец моей правой ноги. "Подымите!", - истошным голосом завопил я. Все бросились подымать тяжеленный шкив. Он действительно, только лег на ступню. Этого оказалось достаточным, чтобы рассечь мягкую ткань и сильно ушибить кость. И на этот раз я отделался легким испугом.
         Ногу перевязали в заводском медпункте, еле доковылял домой, лег на постель и долго дрожал мелкой дрожью от боли и обиды. Пришла обеспокоенная мама. Ей сказали о моей травме. Слава Богу, слава Богу, радовалась она, что я остался жив. А ведь если бы шкив придавил меня не тогда, когда его запас кинетической энергии был на излете, страшно даже подумать чем бы это кончилось.
         Дома по-прежнему шла борьба за выживание. Главным кормильцем стал брат Витя. Базар был ему родным домом. Он научился бойко разговаривать по-узбекски и таджикски. Знал всех сверстников, промышлявших на рынке. Когда у мамы украли сумку с тканью, пошел по следам, нашел воришек и вернул украденное.
         Круг наших партнеров расширялся. Стали брать товар у ткачей. Выходцы из Польши, в основном польские евреи, сохранили способность к предпринимательству. Поскольку все и вся было под запретом, действовали нелегально. Начали с того, что устроились в промышленные артели ткачами-надомниками, имеющие по два станка оформляли также супругу. Для этого на свои средства приобретали простейшие ткацкие станки. Члены семьи, однако, сами не работали. Ткали в две смены опытные ткачихи. За труд им платили, исходя из рыночной конъюнктуры, неплохую зарплату, на которую можно было прожить без хлебных карточек.
         План, спускаемый артелью, выполнялся в течение одной декады. Остальное время станок стучал день и ночь без остановки, ткал простенькую бязь по белому фону, которой пробегали пять-шесть цветных ниток. Эту ткань мы продавали на базаре. Условия были такие же, как у мыловара. Цена менялась в зависимости от спроса. Разбогатеть от этой торговли не могли, основной доход доставался хозяину, он организовывал производство, закупал нитки, которые полуголодные работницы тайком выносили с прядильной фабрики.
         Жена ткача лежала в тени, читала роман. Когда мы, потные, измученные приходили за очередной партией товара, даже не глядела в нашу сторону. Все это было похоже на популярную лекцию, на тему "ранний капитализм, зарождающийся в недрах феодализма, в действии".
         У меня, истинного коммунара, воспитанного с пеленок в острейшей вражде к классу капиталистов, при виде беззаботно читающей роман жены нашего босса появлялось острое желание разрядить в нее корабельную пушку со знаменитого крейсера "Аврора" и восстановить тем самым социальную справедливость. Теперь я смягчил свое отношение к описываемым событиям. Как бы то ни было, благодаря энергичной подпольной деятельности наших хозяев, ценою нарушения социалистической законности создавались условия для выживания и более-менее сносного существования широкого круга людей. Это потребители ткани, которых мы одевали, это ткачи, торговцы, прядильщицы, продававшие нитки и, наконец, даже милиция. Существовал порядок, по которому каждый ткач вносил по пятьдесят рублей в месяц на взятку базарной милиции. Это, кроме того, что он платил участковому и еще Бог знает кому. Бывало, зазевались, не внесли в срок очередную дань. Смотрим, - похватали всех торговцев, заперли в кутузку. Всех не заберешь. Кто-либо из оставшихся побежит по ткачам, соберет деньги, отнесет. Задержанных выпускают. Торговля продолжается.
         Как я ни жаждал справедливости и ненавидел эксплуататоров, но по выходным или в свободное от работы время помогал брату и матери носить тяжелые сумки с товаром. Мама познакомилась с соседом, тоже из Польши, работником мелькомбината. В результате неведомых коммерческих операций необходимо было вынести с мельницы и реализовать излишки муки. По одной и той же квитанции целый месяц ходила мама на мельницу и получала каждый раз по десять килограммов. Муку продавали на рынке, деньги отдавали хозяину. Опять нам оставался мизер, только не умереть с голоду.
         Продавая муку, брат нарвался на жуликов. Немолодая пара сторговала у него весь мешочек, пять килограммов муки. Отсчитали по сто двадцать за килограмм, шестьсот рублей. Двадцать красненьких тридцаток, свернув их предварительно в кулак, отдали ему в руки. Вдруг женщина забеспокоилась: нет, нет, она передумала, мука ей не нравится. "Отдай деньги!", - решительно произнес мужчина, протянул руку и отобрал сверток. Начали пересыпать муку опять в свой мешок. "Ой, не буду я пересыпаться!", - женщина опять забрала свой мешок с мукой. "Верни деньги!", - скомандовала она мужу. Сверток с деньгами опять перекочевал в руки брата. Покупатели быстро удалились. Когда спустя время он развернул сверток, в нем оказались нарезанные бумажки, двенадцать рублей по одному и одна красная тридцатка. Теперь эту операцию называют всучить "куклу". Деньги за муку хозяину, пришлось вернуть полностью.
         У меня случился нервный срыв. Несмотря на нашу рыночную торговлю, жизнь оставалась нищей и трудной. Мы забыли вкус мяса, молока, масла. Жидкая похлебка, немного дешевых фруктов и разве что лишний кусок хлеба по-прежнему составляли наш рацион.
         Как-то, усталый и опустошенный после бесконечной ночной смены, сидел я на перекошенной железной койке, служившей стулом, диваном и постелью. Мама налила миску жиденькой похлебки из кукурузной муки, подала ее мне, причитая при этом: "Сейчас, сейчас, налью я тебе, сыночек, супчику горяченького, ты съешь, согреешься, и будешь спать. У нас хоть суп такой есть, у других вообще ничего нет".
         И так тошно, гадко стало на душе от этой вечно голодной, нищей жизни, от нашей неустроенности и беспомощности. Злоба и отчаяние охватили меня. Волна ненависти, ярости и гнева сжала живот, потекла вверх, как бы выжимая грудь, перешла по шее в голову и помутила разум. Независимо от моей воли руки судорожным движением швырнули миску с горячим супом далеко в угол. Я дико зарычал. Через несколько секунд пришел в себя, мама и брат смотрели на меня непонимающими глазами. "Лучше я бы съел", - тихим голосом промолвил недоумевающий братишка. Мне захотелось спать.
         После случая с братом нарвалась на обман мама. Она продавала мыло цыганке, та долго и упорно торговалась. Махала у мамы под носом двумя сотенными бумажками. В конце концов, когда дома развернули деньги, там оказались вместо сотен две десятирублевые банкноты.
         Бывало и наоборот. Как-то привел в дом брат семью таджиков, их было, человек пять, старые и молодые. Они уселись на полу и, оживленно жестикулируя, стали торговаться, паковать в свои сумки ткань, вынимали ее обратно, снова что-то пересчитывали. Витя только успел шепнуть подошедшей маме: или я обманулся, или меня обманывают. Наконец, оптовые покупатели ушли. Брат пересчитал выручку, оказалось, покупатели переплатили ему значительную сумму.
         Случилось так, что у немолодой узбечки, мелкий городской воришка, стал тянуть из проволочной кошелки сторублевую купюру. Хозяйка заметила, ухватила вора за руку, подняла крик. Воришка убежал, унеся в руке половину злосчастной бумажки. Ее окружили зеваки. Подошел брат, повздыхал вместе со всеми, с молчаливого согласия потерпевшей взял у нее из рук оставшуюся теперь бесполезной купюру, нашел убежавшего вора, забрал вторую половину, склеил и получил, как теперь говорят, "на халяву", сто рублей.
         Пишу я это для того, чтобы показать нравы, царящие на рынке. Завсегдатаи ежедневно общались между собой, знали друг друга, делились своими мелкими неудачами и успехами. По неписаному закону все происходящее здесь не предназначалось для чужих ушей. Базар был огромен, ежедневно его посещали тысячи людей. Это могли быть случайные люди, покупатели, просто зеваки. Невидимыми островками группировались продавцы, специализирующиеся на продаже определенных товаров. Кроме узкого клана постоянных продавцов мыла и ткани здесь выделялось сообщество торговцев махоркой, это были исключительно инвалиды или работающие под них. Была группа продавцов хлопкового масла и много других. Все они вносили определенную дань рыночной милиции. Теперь мы удивляемся, откуда пошел рэкет. Да отсюда, от нее, от нашей родимой милиции. Это они первые приставили нож к горлу вольного коммерсанта и дали ему понять: хочешь свободно чувствовать себя на рынке, - плати.
         Память сохранила несколько бытовых зарисовок из жизни красочного южного города. Весь город пересекали сайи, небольшие, но быстрые горные реки, от них тянулась бесконечная сеть арыков, которые ухитрялись протекать по всем без исключения городским улицам. Вдоль арыков, как солдаты в оцеплении, стояли ряды тутовых деревьев с обезображенными культями, венчающими ствол. Каждую весну эти культи обрастали веером молодых зеленых побегов. Когда ветки вытягивались длиной в полтора-два метра и обрастали листьями, их безжалостно срезали и отдавали на корм шелковичным червям. На оставшихся побегах вырастали крупные сладкие ягоды шелковицы, единственное лакомство, доступное босоногой детворе.
         Вдоль арыков на центральных улицах росли большие деревья с толстыми морщинистыми стволами. Иногда в порядке санитарной рубки отдельные деревья срезались, стволы, и ветви тут же распиливались на части и сразу увозились. Самое интересное наступало потом. На следующий день с раннего утра старики узбеки облепляли едва торчащий из-под земли пень и начинали вгрызаться в него маленькими кирочками. Пока одни отгрызали от пня кусочки драгоценной древесины, другие кетменями разгребали землю. Вокруг копошилось целое полчище народу, старухи, дети. К концу дня от огромного пня не оставалось и следа. На рынке щепки продавались пучками.
         Разумеется, нам топливо было не по средствам. Одно время приспособились выносить с завода пакеты с волокном, вымоченным в нефти. Однажды, когда я перед входом в проходную перекинул через забор такой пакет, меня засек охранник. В пылу служебного усердия он смазал меня кулаком по лицу. Я зарычал, как злобный звереныш, на глазах выступили слезы. По лиц кулаком меня еще не били никогда.

*    20    *

         Опять не работаю, сижу дома на больничном. Запускал завод. Приемы отработаны до автоматизма. Убедился, что оборудование готово к пуску, включил рубильник и бегом к реостату. Плавно ввожу реостат, двигатель набирает обороты. На каждом двигателе свои особенности. Рубильники и реостаты разной конструкции. Включаю последний двигатель, гидронасосы прессового отделения. На мраморном щите собраны кустарный рубильник и губки предохранителей. Рубильник закрыт кожухом из тонколистовой стали, предохранители - выдвижной фанеркой. Надо отдать должное, несмотря на военные трудности, плавкие предохранители были заводского изготовления, отмаркированы, и устанавливались только согласно расчетному току. За все послевоенные годы предохранителей заводского изготовления я нигде не встречал. Так и на этот раз, осмотрел оборудование, подошел к щиту, резким нажатием обеих рук включил рубильник. В то мгновение, когда я развернулся корпусом влево и собирался сделать шаг в сторону реостата, на ходу опуская обе руки, мгновенно сгорели все три предохранителя. Вольтова дуга вышибла закрывавшую их фанерку и обожгла мне правую руку с внутренней стороны от кисти до локтя. Было лето, ходил я в одной майке, рука ничем не была защищена.
         Как выяснилось, неисправен был реостат. Сломался ограничитель, и подвижной контакт свободно скользил по окружности. Когда после остановки реостат отводили в исходное положение, из-за отсутствия ограничителя он сдвинулся еще чуть-чуть назад, пересек роковую черту и оказался в положении "полный ход". Короче, двигатель включился как короткозамкнутый. Предохранители же были рассчитаны на гораздо меньший ток в цепи ротора, который должен был обеспечить исправный реостат.
         Несмотря на боль в руке, после того, как отремонтировали рубильник и запустили завод, я остался на смене. Руку жгло все сильней. Место ожога вздулось огромной водянкой. Пузырь лопнул, жидкость вытекла, сморщившаяся кожа прилипла к телу. Кто-то принес немножко хлопкового масла, смазали пораженный участок, но рана продолжала болеть. Еле-еле дождался утра. После смены пошел в заводской медпункт. Здесь густо посыпали обожженную руку стрептоцидом, перевязали и освободили от работы.
         Разумеется, никакого расследования не было, никаких объяснений, актов, комиссий. Если бы случился пожар, пострадало государственное имущество, тогда другое дело, следователь НКВД был бы тут как тут. Дней через десять я вышел на работу. Молодость взяла свое, даже следов от ожога не осталось.
         Наш завод вносил свой посильный вклад во всегосударственный поток травматизма. Молодая работница-узбечка пыталась ногой протолкнуть хлопок-сырец, забивший сепаратор. Случайно оступилась, осталась без ноги. У другой затянуло полу спецовки в трансмиссию, она погибла на месте.
         Ходил по заводу с рогулькой, поддерживающей обожженную правую руку, Скляр. Собственно, он был нормальным начальником, его требования были всегда разумны и справедливы. До начала войны он работал, кажется, в Харькове, на крупном производстве, здесь же, как и все мужчины призывного возраста, держался за броню. Все равно мы ненавидели его только за то, что он начальник. Прозвали его скорпионом.
         Сижу я как-то у окна подстанции, завод стоит. К раскрытому окну подошел начальник, расспросил об обстановке и велел передать мотористке, чтобы та шла чистить моторы. Я, недолго думая, вышел через внутреннюю дверь в машинный зал и во всю свою мальчишечью глотку заорал: "Наташка - скорпион велел идти моторы чистить!" Оглянулся и увидел в проеме открытой двери, которая вела на улицу, стоящего прямо за моей спиной начальника. Смутился и сделал вид, что не заметил, побежал вглубь цеха.
         Кончилось это тем, что тихим спокойным голосом Скляр прочел мне нотацию. Что-то о подрыве авторитета и уважения к старшим. Теперь, когда он стал ходить с рогулькой под мышкой, мы прозвали его "самолетом".
         С удивлением узнал, что хлопковое волокно нашего завода идет на экспорт, продается даже в Англию. Убедился же в этом тогда, когда его стали прессовать в кипы, завернутые в плотную белую упаковочную ткань, которую вороватые прессовщики ни за какие деньги не соглашались подменить. Спрос на хлопок упал, большое количество фабрик в западных районах страны было оккупировано немцами. Пока шла война, готовую продукцию складировали в поле, недалеко от завода в огромные штабели, высотой в пятиэтажный дом. Загорелась одна такая гора. Пожар продолжался полгода. Для тушения огня привлекли воинское подразделение. Рассказывали, что несколько солдат погибли, растаскивая тлеющие кипы, провалились в горящее волокно и сгорели заживо.
         Случился пожар и в моей смене. Глубокой ночью запустил завод, после перерыва на обед. Когда включал последний двигатель на третьем этаже, ко мне подбежала охранница. "На втором посту пожар!", - прокричала она. Перед тем, как бежать к месту пожара, заскочил на подстанцию и отключил фидер, питающий злосчастный двигатель. Бегу на второй пост, где проходила эстакада со шнековым конвейером, по которому транспортировались хлопковые семена. Здесь же, под эстакадой, в небольшом строении работал электродвигатель, вращающий конвейер. По правилам даже ночью, останавливая завод на перерыв, электрик обязан двигатель обесточить. Требование это никто из дежурных не выполнял. В эту смену я также электродвигатель не отключал, поленился.
         Прибегаю. Вокруг двигателя толпятся люди, среди них, к моему удивлению, главный инженер завода Косовцев. Место загорания залили водой, отгрузку семян перевели на другой конвейер, завод продолжал работать. Мне рассказывали, что на следующий день появился куратор из органов. "Кто дежурил в ночь пожара?" - был его первый вопрос. "Подросток, Дубровский", - ответили ему. "Почему же ставите несовершеннолетних на такую ответственную работу?" Разъяснили, что нет людей.
         Двигатель сгорел небольшой, всего шестикиловатник. О происшествии скоро забыли. Только в моей памяти остался повергнувший в шок возглас перепуганной охранницы: "На втором посту пожар!". И я, бегущий во весь опор, в полночь, по пустынному заводскому двору, объятый ужасом и страхом. Меня давило, пригибало к земле чувство ответственности, которое взрослые люди взвалили, но мои детские плечи, а я добросовестно и честно тянул этот непосильный груз.
         Рустам скоро сам стал работать дежурным электромонтером. Мотористом мне дали тоже подростка, маленького тщедушного татарчонка. Я ни в чем не мог на него положиться. Единственное дело, на которое он был годен, это то, что приспособил его сворачивать мне махорочные цигарки. Я уже говорил, что курение из шутливого баловства превратилось для меня в насущную потребность. Пришлось последовать недвусмысленному дружескому совету и купить на базаре у инвалидов стаканчик махорки. Махорку я прятал на подстанции и тогда еще изредка, в долгие ночные смены призывал своего подчиненного, он сворачивал мне из клочка газеты и щепоти махры великолепную цигарку, которую я с удовольствием выкуривал.
         Как-то, когда я работал до двенадцати ночи, сменить меня должен был Рустам, мотористкой у него была Наташа. Рустам в назначенное время вышел на смену, а Наташа не появилась. Оставлять своего моториста, слабенького татарчонка на вторую смену я не рискнул. Столь сильно было у меня, то самое чувство ответственности, что я остался дежурить вместо моториста. Прошло три долгих ночных часа. Стали с Рустамом обсуждать ситуацию. "Спит она, спит на балахоне (плоской крыше) общежития", - уверенно заявил Рустам. Общежитие находилось тут же, рядом, за заводской стеной. Я вышел за заводские ворота, свернул влево. Метрах в двухстах от проходной темнело здание двухэтажного общежития. Поднялся по лестнице. На плоской крыше лежало несколько человек. Пригляделся. Свернувшись в клубок, в углу примостилась располневшая дивчина. Так и есть, это она, Наташка.
         Девушка сладко спала, свернувшись в клубок. Робко тронул ее за плечо: " Наташка, вставай!" Никакой реакции. "Наташка, вставай, вставай", - трясу ее крепче. Наташка ни с места, она еще сильнее сжала свои пухлые губы, не открывая глаз. То ли так крепок и глубок был ее сон, то ли мои робкие попытки разбудить, были недостаточны, она продолжала спать.
         Применить более активные приемы я не решался. В конце концов, постояв несколько минут над спящей девушкой, пошел назад, обрекая себя на долгую бессонную ночь в грохочущих заводских цехах.
         Возле заводской проходной встретил главного инженера завода и замдиректора Лозовацкую. С одной стороны, начальники, особенно мужчины, имеющие броню, работали не за совесть, а за страх. С другой, в данном случае, по-видимому, совмещали приятное с полезным.
         - Ты чего, Дубровский? - спросил меня главный инженер.
         - Да вот, Наташка, мотористка, не вышла на смену, ходил ее будить.
         - Ну что, разбудил?
         - Нет, она не встает.
         - Эх, ты, парень, парень, - проговорил инженер, подмигивая своей очаровательной спутнице. - Не смог девушку разбудить. -
         Я уныло побрел на подстанцию, рассказал Рустаму о своем поражении и опять пошел по цеху от одного двигателя к другому, щупать злосчастные подшипники. В четыре часа ночи явилась Наташка, румяная ото сна, отдохнувшая, веселая. Я быстренько собрался и пошел домой отдыхать. Пришел в шесть. Немного поспал, в одиннадцать опять на завод. С двенадцати начиналась новая смена.

*    21    *

         Сижу у раскрытого окна. Вижу, идет Надька. Она только перешла двор, из кассы прямо на подстанцию. В руках у нее деньги. Выложила пачки на стол. В одной, определяю на глаз, рублей шестьсот. Это получка. В другой пачке, в банковской упаковке, пятьсот рублей пятерками. "Откуда? Это откуда?", - невольно воскликнул я. "Украла?", - Надька лукаво улыбается: "Кассирша сама дала". "За что?" "Да так, за одну услугу", - загадочно отвечает она.
         Предположение, что деньги украдены из кассы, сразу отмел, хотя от Надьки можно было ожидать и не такого. Несмотря на молодость, становлюсь сообразительнее. Вспомнил. Рассказывали, у кассирши несколько месяцев тому, приезжал на побывку из армии муж. Увязав в уме эти два события, я поднял глаза на улыбающуюся Надьку: "Аборт? Да". Потом разоткровенничалась: "Боюсь, на том свете чертенята меня в ад тащить будут. Ведь вот этими руками….". Поглядела на свои маленькие пухлые руки, замолкла. Почти в каждом коллективе приходилось встречать таких сильных отчаянных женщин, без тормозов, которые, невзирая на условности, вели рискованную игру на грани фола. Нередко ставкой в этой игре была свобода. Ведь за криминальный аборт можно было схлопотать срок, и притом немалый. Была в цеху еще одна женщина-монтер. Звали ее Нина. Она большую часть времени проводила в тесной конторке. Вела цеховую документацию.
         Стройная, выше среднего роста, миловидное лицо, прямые русые волосы Нина пользовалась вниманием мужчин. Говорили, что она любовница Скляра. Как-то Рустам пригласил ее в кино, с ними пошел и я. Начальник тогда еще болел, но уже выходил из дому. Прошли в барак за Ниной, там же жил и Скляр. По-видимому, наша вылазка, не осталась незамеченной. Когда, после похода в кино, вернулись на подстанцию, дежурившая Надька рассказывала, что прибегал начальник, метался по заводу, искал Нину. Мы весело смеялись. Для меня женщины старше восемнадцати были глубокими старухами, да я вообще тогда еще только стал приглядываться к женщинам. Сказалось то, что слишком рано, война оторвала меня от сверстников.
         Что же касается Рустама, у него, как выяснилось, были свои интересы. Я же, страшно волновался, руки выбивали барабанную дробь, когда Нина пришла на подстанцию в нарядном, черном шелковом платье и попросила застегнуть ей пуговичку на шее, до которой не могла дотянуться руками. Меня волновало все, ее голос, матовая шея, тонкие завитки волос на затылке, женское обаяние. Она ушла. Я долго сидел с закрытыми глазами, блаженно вдыхая оставленный ею аромат. Впервые в жизни, довелось мне так тесно соприкоснуться с настоящей женщиной.
         Надо было жить, зарабатывать деньги. После смены Рустам подходил в условленном месте к заводскому забору, я перекидывал ему пакет с тканью. Приходилось использовать все возможности, чтобы вынести с завода высыпанные тайком мешки. На проходной охранники обыскивали выходящих со смены рабочих.
         Я уже рассказывал о москвиче Игоре. Как-то ему с напарником необходимо было доставить в столовую, находящуюся вне заводской территории, электродвигатель вентилятора. В те далекие времена электродвигатели небольшой мощности имели солидный вес и габариты. По-видимому, его можно было доставить каким-либо транспортом. Однако ребята избрали самый трудный путь. Все четыре основных детали, две крышки, ротор и статор они перенесли на своих плечах, закрепляя груз на длинном шесте, предварительно намотав на ноги, руки, поясницу, предназначенную к выносу ткань. И вот идут два давно примелькавшихся парня, на плечах шест, посередине которого привязан тяжеловесный груз, идут недалеко, в столовую. Дюжий охранник бегом распахивает ворота. Отнесли груз. Ткань спрятали в общежитии. И так четыре раза подряд. Потом долго и весело смеялись, что и на этот раз оставили охранников с носом.
         Частенько приходилось работать на воздушной линии электропередачи. Обмотавшись тканью, на когтях поднимались на столб, переходили на крышу, по ней, на другой столб, с противоположной стороны здания и спускались на землю уже за заводской территорией. Сняв намотанную на ноги и поясницу ткань, "размотавшись", тем же путем возвращались на завод.
         Этим летом я объелся урюком. Изголодавшийся по фруктам, на первые появившиеся деньги купил сразу три килограмма и весь съел. Ночью мне стало плохо, началась рвота, вывернуло наизнанку. Долго не мог есть ни урюка, ни даже крымских абрикос. Тошнило от одного вида или запаха этого ни в чем не повинного фрукта. Тогда же я отважился съесть одно-единственное пирожное.
         Монополию на торговлю пирожными держала на базаре большая и дружная семья, выходцы из Польши. Если обычная узбекская лепешка считалась роскошью, кусок черного хлеба драгоценностью, то чем же могло считаться пирожное? В моих глазах это было что-то райское, непостижимое. Надо учесть, что и до войны мне не приходилось, есть настоящее фабричное пирожное. Правда, мама и тетя иногда пекли вкусные вещи, но это уже не в счет. Равнодушным взглядом провожал я поднос с пирожными, которые несли на рынок соседи. Мой вечно голодный пустой желудок требовал чего-либо более существенного. Крохотный прямоугольник, играющий всеми цветами радуги, был мне недоступен ни по цене, ни по статусу….
         Все же однажды я решился. Двадцать пять рублей отдал за легковесный брикетик лакомства. За эти деньги я мог бы купить четверть буханки всегда желанного и вкусного черного хлеба, это две с половиной теплых, мягких, пьянящих свежим хлебным духом узбекских лепешек. Мгновенно проглотив ароматное, сладкое, липкое от таящего на солнце цветного крема пирожное, я долго сокрушался о выброшенных на ветер деньгах. Матери о своей покупке так и не отважился рассказать. Бояться ее мне, собственно, и не следовало. Я понимал, что она способна была простить и не такие проступки. Просто мое внутреннее чувство ответственности преувеличивало материнскую строгость, в чем я имел возможность еще не один раз убедиться в дальнейшем.

*    22    *

         Чрезвычайное происшествие на работе. На этот раз все могло окончиться очень плохо. Только чудо спасло меня от серьезной травмы или чего-либо похуже. Таких электроустановок, как наша подстанция, я больше никогда не встречал. Вдоль всего помещения был смонтирован низковольтный щит. На мраморных панелях сияли медью открытые рубильники. Свое время меня строго проинструктировали, что в случае исчезновения напряжения, необходимо срочно отключить два вводных рубильника.
         К этому следует добавить, что дверь, ведущая в машинное отделение, была обита брезентом для улучшения звукоизоляции. И вот приблизительно, часа в три ночи погас свет. В кромешной тьме вскочил со стула, подбежал к щиту, стал на изолирующую подставку и…, рванул на себя ручку большого, вводного рубильника. Вышли из губок большие ножи, натянулись пружины и вырвались из разъема дополнительные, искрогасящие.
         К моему ужасу, при разрыве цепи во всех трех ножах проскочили маленькие молнии. Тотчас стал глохнуть такой привычный монотонный постоянный гул работающего завода. Значит, напряжение в сети не исчезло, это я остановил завод, отключив рубильник. Выяснилось, что просто погасло освещение подстанции, из-за плотной звукоизоляции я не сообразил, что завод продолжает работать. Освещение отремонтировали, запустили завод, но я долго не мог восстановить привычное равновесие. Ведь в темноте, бросаясь к щиту отключать напряжение, мог сунуть руку в токоведущие части рубильников. Просто чудо и приобретенный опыт помогли мне ухватить рукой эбонитовую рукоятку и рвануть ее на себя. Опять повезло. Теперь нет нигде таких открытых подстанций, нет рубильников, их заменили магнитные пускатели, но травматизм, увы, остается.
         На октябрьские праздники сорок пятого года я согрешил. Впервые в жизни выпил водки. Вдохновителем был, конечно, Рустам. Он же и организовал, не хочется говорить, пьянку. Скажем лучше, праздничный вечер. Талоны на водку у нас были. На закуску купили на базаре бараньих выжарок, пару луковиц, хлеб. Пошли к нему на квартиру. Дома были его пожилые родители, тихие невзрачные люди. Чтобы не мешать нам, они ушли к соседям.
         Война уже окончилась, но только не для меня. Да и в день победы девятого мая, успел отработать в ночь. Когда утром объявили нерабочий день, я свою смену уже отработал, а об отгулах тогда понятия не имели.
         Рустам выставил на стол нехитрое угощение. До этого я никогда в жизни не пил. До войны по соседству в сторожке сельпо жил конюх. Как-то, когда я играл с его сыном, мальчуган стал мне объяснять что водку нужно обязательно пить, если кто отказывается, ему заливают ее в ухо. Для меня все это было какой-то тарабарщиной. Запомнилось, как на вечере, который устраивали до войны в колхозе, отец выпил лишнего, все порывался что-то говорить, мать удерживала его и потом дома долго и настойчиво выговаривала. Когда он вышел из тюрьмы, нам дали попробовать вино, которое принес сосед, главный бухгалтер колхоза. Вот, пожалуй, и все мое знакомство с алкоголем. И на этот раз очень боялся выпить лишнего. Налили по четверти стакана, выпили. Тщательно слежу за своими ощущениями.
         Было страшно и любопытно. Выпили еще понемногу. Приятная теплота стала разливаться по телу. Самым удивительным, были мурашки, которые рассыпались по лицу, приятно щекотали щеки и нос. Впоследствии в молодые годы, после выпивки появлялось чувство неограниченной свободы, легкости в теле и радости. Однако со временем ощущения притупились, осталась рефлексивная тяга к алкоголю. Только благодаря привитому в раннем детстве резко отрицательному отношению к пьянству мне удалось избежать излишеств и сохранить осторожное отношение ко всему тому, что связано с выпивкой.
         Каждый раз, когда приходилось решать, преступать ли запретную черту, вспоминалась мама, читающая внушение отцу за невинное превышение нормы на колхозном вечере, или семейный разговор, когда, характеризуя кого-либо из знакомых, как приговор в последней инстанции произносилось резкое и беспощадное заключение: пьяница, "шикер".
         Все это было потом. Пока же я очень осторожно выпил по капельке в третий раз горького противного напитка, и на этом сказал себе, хватит. Рустам уговорил пойти к девчатам, Кате и Фене. Проходя мимо заводской проходной, напоролись на начальника цеха. Он очень обрадовался, увидав нас: ребята, пойдем в цех, надо лампочки завернуть, притом срочно. Отношения у нас были патриархальные, пришлось подчиниться. Надо было заменить несколько лампочек в главном машинном отделении. Принесли стремянку, со смехом и шутками заменили одну лампочку, другую. Скляр вдруг присмотрелся ко мне: "Дубровский, ты пьян!". Воскликнул он с удивлением. Работу приостановили. Остальные лампочки заменили в другой раз.
         Пошли в комнату, где жили наши девочки. Особого веселья не получилось, посидели, поговорили и потихоньку разошлись. После этого вечера я прожил в Фергане около года, но к водке больше не прикасался.

*    23    *

         У нас новость, приняли в цех сразу трех новых мотористок. Молодые девушки года на два-три старше меня. Звали их Вера, Оля и Лида. Мне досталась Лида. Девочки скоро научились ходить по цеху, щупать подшипники, проверять вращение колец. Только из-за несовершенства электродвигателей той поры и нужна была профессия моториста. Пока не прирабатывался новый подшипник, приходилось иногда целую ночь накладывать на него компрессы. В ледяной воде сайа, горной речушки, которая протекала сразу за дверями цеха, вымачивали пакеты волокна, обкладывали ими горячее, воспаленное тело больного подшипника, и так всю ночь. Руки мерзли от ледяной воды, слипались глаза, страшно хотелось спать, голодные и усталые, мы делали свое дело.
         Я стал замечать странности в моей новой мотористке Лиде. Подруги звали ее, то Лидой, то Ниной. На мои недоуменные вопросы девушка уклончиво отмалчивалась. Присутствие юной мотористки радовало меня. Когда это было возможно, я охотно проводил с ней время, расспрашивал о жизни. Вездесущая Надька, заметив мой интерес к девушке, как-то отрезала: " Да что ты смотришь на нее, тащи в фазокомпенсаторное и…"
         Выяснилось, что все три девчонки работали на прядильной фабрике. Остались они без родителей. Для того чтобы прожить, тащили с производства и продавали нитки. По неопытности попались. Решили бежать. Купили у начальницы отдела кадров новые метрики. Вале и Оле достались со своими именами. Моей же Нине достались метрики на Лиду. Девочки забывались и иногда называли ее Ниной. В отделе кадров скапливалось много невостребованных документов, есть же хотелось всем, даже кадровикам. Бедных девочек не спасла нехитрая маскировка. Через пару месяцев всех троих посадили. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба.
         В ночь с шестого на седьмое ноября со мною произошло одно, довольно неприятное происшествие. Я едва не угодил туда, куда попали вскоре наши несчастные девчата. По разным каналам у Надьки в общежитии собралось некоторое количество ткани, которую она вынесла с завода. Возвращаясь, домой со смены после двенадцати ночи, обычно заходил к ней в комнату, забирал ткань для продажи на базаре. На работе все обо всем знали. Рустам, который сменил меня, предупреждал: "На улице полно милиции, лучше сегодня к Наде не ходи, еще задержат". Я же к тому времени обнаглел, не внял предостережению, беспечно отмахнулся: "А-а… чепуха, прорвемся!"
         После смены зашел к Надьке в общежитие, быстренько намотали под фуфайку метров двадцать. Было уже около часа ночи. Дорога шла глухими переулками, далеко от центральных городских улиц. Темно, хоть глаз выколи. На полпути от дома, внезапно перегородили дорогу.
         Их было трое. Пожилой, крестьянского вида сержант узбек, в выцветшей, потерявшей свой исконный голубой цвет милицейской форме. Невзрачный солдатик срочной службы и подросток, узбечонок, из тех, которые обычно промышляли мелким воровством на базаре. Впоследствии, таких называли дружинниками. Солдат стоял в стороне, милиционер преградил путь, а дружинник как пес бросился ко мне. Я еще не успел ответить на вопрос, сказать, что возвращаюсь с работы, как узбечонок уже тащил ткань из-под фуфайки. Солдат по-прежнему безмолвствовал. Милиционер с помощником повели меня в город.
         Вначале я здорово перетрусил. Не секрет, что тюрьмы были переполнены такими преступниками, вроде меня. Надо было спасаться."Бармы - даю тысячу", - сказал я в отчаянии своим конвоирам. "Тысячу, тысячу, тысячу рублей даю", - повторял я. Остановились. Стали советоваться. Знал, дома у мамы лежало пять-шесть тысяч рублей. В принципе, тысяча рублей, небольшие деньги, если считать на хлеб, то всего десять булок хлеба. Узбеки кончили совещаться: "Пошли", - разом сказали они. Пришли к чайхане. Здесь было светло, на столбе горела электрическая лампочка. Из ярко освещенных окон доносились звуки музыки. Народ праздновал двадцать восьмую годовщину октября. Узбечонок нырнул в ярко освещенную дверь чайханы, минут через пять вернулся, не один. С ним был полный круглолицый милиционер, старший лейтенант. Мои провожатые по-узбекски объяснили ему ситуацию. Тот выслушал, затем с любопытством, смешанным с недоверием, спросил меня: "Даешь тысячу рублей?" "Даю, даю", - поспешно заверил я. "Ну, смотри, если только обманешь", - и угрожающе помахал здоровенным кулаком у самого моего носа. Пошли. Было около трех часов, когда в кромешной тьме добрались до нашего дома. Солдата отпустили еще около чайханы. Подошли к двери нашего жилища. Постучал, мама открыла дверь. "Дай тысячу рублей", - торопливо проговорил я. Старлей услужливо сунул мне в руку электрический фонарик. Мама взяла из моих рук фонарь, вошла в дом. Через пару минут вернулась, держа в одной руке горящий фонарь, в другой деньги. Я передал милиционеру. Тот уверенно сунул сверток во внутренний карман кителя, и протянул на прощание руку. В одно мгновение из преследуемого и преследующих мы превратились в сообщников. Я с чувством пожал протянутую ладонь, невнятно пробормотал что-то и вошел в дом вслед за мамой.
         Событие это имело продолжение. На следующий день узбечонок нашел меня на базаре, подошел и стал что-то бормотать. Ему, мол, со вчерашних денег ничего не досталось, и он хотел бы что-либо получить от меня. Моя реакция была мгновенной: " Вон отсюда, собака", - с негодованием произнес и плюнул вслед уходящему вымогателю. На заводе мы дружно обсудили произошедший случай и посмеялись над незадачливым узбечонком.

*    24    *

         Вся страна переходила к мирной жизни. Только мы, имею в виду нашу семью, никаких изменений не ощущали. Мир делился на две неравные части. В одной были семьи, в которые вернулись отцы, мужья, и другие - омертвевшие. Мама получила извещение о гибели папы, а были тысячи и миллионы других, родные которых не вернулись, а военкоматы считали их пропавшими без вести. Так, тетя Роза до последнего дня получала письма из осажденного Севастополя, дядя писал, что ранен, лежит в госпитале. Севастополь пал. Никакого официального извещения о гибели мужа она не получила. Тете суждено было прожить долгую жизнь, но все равно, ее даже не поставили на очередь, на квартиру, как семью погибшего на фронте.
         С большим трудом собрали и отправили в школу младшую сестренку, брат в Фергане так в школу и не пошел. Он был вынужден по-прежнему, несмотря на победу, торговать на базаре и кормить нас.
         Были и в нашей беспросветной жизни островки радости, поводы для шуток и юмора. Вите приснился сон, утром он рассказывал, что снилось ему как он, очутившись в очень трудном безвыходном положении, кутнул колесико, оказавшееся в его руке. И… произошло чудо. Сразу все изменилось. Он быстро распродал весь товар, мама веселая и довольная приготовила вкусный обед, все были сыты и довольны. С тех пор, попадая в трудное положение, мы с улыбкой просили брата: Витя, нет денег, поверни свое колесико.
         Изредка давали, как теперь говорят, гуманитарную помощь. Запомнились только брикеты желтого говяжьего жира, больше ничего хорошего к нам не доходило.
         Я уже привык к длинным бесконечным сменам. С двенадцати дня до полуночи и с двенадцати ночи до полудня. Когда в смене был более-менее толковый моторист, в самые трудные ночные часы ухитрялись сачкануть. Зайти в фазокомпенсаторное отделение, там всегда было тихо, темно, лежала в углу постель из толстых пластов прессованного волокна, можно было вздремнуть с часок. Но если дежурили неопытные мотористы, вроде тщедушного татарчонка или скрывающейся от карающего меча правосудия легкомысленной Нины-Лиды, то всю нагрузку приходилось брать на себя. Внутренне, я был горд, что такой, худенький, голодный и слабый, работаю наравне с взрослыми, вот сейчас от дерзкого движения моей руки вздрогнул заводской корпус, начал набирать обороты многометровый вал главной трансмиссии. Перебегаю к масляному реостату, медленно поворачиваю контактное колесо вправо. С каждым щелчком все быстрее и быстрее вращаться трансмиссия, ускоряют свой бесконечный бег приводные ремни. Довожу реостат до упора, двигатель набрал максимальные обороты, характерные для каждого отдельного механизма звуки сливаются в густой победный гул.
         Так запускаются джины, основа основ хлопкоочистительного производства. Передвигаюсь от мотора к мотору. Все работает нормально. С некоторых пор под неумолкаемый гул я начинаю петь про себя или декламировать стихи. Где-то попались мне стансы Байрона: "Шипы для розы любви угрозы, упреки, слезы вредят всегда. Любовь одною цветет порою, пусть будет тою порой весна".
         Немного отступил голод. Мама чаще покупает рис, фрукты, иногда прикупаем хлеб. Многие стали возвращаться домой. Скоро и наша очередь. Начали приходить вести о погибших родственниках, соседях, знакомых. За исключением редких случаев, все, кто остался на оккупированной немцами территории погибли, погибла вся родня в Белоруссии, не говоря о том, что погибли почти все мужчины нашего села. Крым, Севастополь стал их общей могилой.
         К этому времени окончательно заболела мамина сестра, муж ее, дядя Ёня умер еще раньше, не выдержал пытки голодом. Дочь тети, Дора связалась с мужем, получила от него аттестат. Теперь Борис, служил в Болгарии. Война закончена. Офицеры получили возможность привести к месту службы свои семьи. Я не вникал в обсуждении проблемы, но помню долгие разговоры с мамой. Перед сестрой стала проблема муж или мать. В конце концов, Дора связалась с родственниками, договорилась, что отвезет маму в Белоруссию, а сама поедет в Болгарию к мужу. Борис прислал солдата, отпускника, чтобы тот помог перевезти мать. Я еще ездил с ними в Горчаково. Проводил, помог сесть в поезд.
         В конце сорок пятого стали собираться и мы. К этому времени я получил паспорт. Это был первый паспорт в нашей семье. У отца с матерью паспортов не было. Колхозники, если надо было ехать в город, обходились справкой, мне же исполнилось шестнадцать, и без особых хлопот в милиции выдали новенький документ.
         Тогда же мама засекла меня с папиросой. Я постепенно привык к курению. По-прежнему не курил дома, а на подстанции в укромном месте всегда хранил жестяночку с махоркой. На этот раз я шел по городу с папиросой в зубах. Навстречу мама. Слишком поздно. Она заметила злосчастную папиросу, ничего не сказала, сделала вид, что не заметила. На этом инцидент был исчерпан. В дальнейшем я старался не попадаться ей на глаза с куревом. Наконец, она собрала необходимые документы и подала заявление на получение пропуска. Стали готовить необходимый запас еды, одежды. Пока мы собирались, нас слегка обчистили: воры забрались в дом, украли новую фуфаечку, что сшили для сестры, и еще кое-что.

*    25    *

         С жадностью всматриваюсь через оконное стекло вагона на убегающую вдаль бесконечную степь, которая сменяется редкими перелесками, где, словно солдаты в строю, стоят, сложив руки, замерзающие на холодном ветру, присыпанные снегом деревья. Притупленное внимание заостряется, когда поезд, грохоча, пересекает очередной мост и с высоты эстакады открывается вид на замерзшую реку, утонувшие в снегу дома и сгорбленную фигуру с коромыслом на плече, взбирающуюся по крутому склону вверх к одинокому домику с дымящейся трубой, за бревенчатыми стенами которого угадывается тепло и уют.
         Двигаясь от тепла к теплу, мы только пересекаем этот бесконечный, замерзший, покрытый снегом и продуваемый страшными ветрами континент. Позади пять лет скитаний.
         Прошел уже год, как освободили Крым. Когда уехала тетя Роза, из первого письма узнали о трагической гибели тети Михли с мужем и Эстерки. Только в начале сорок шестого начали собираться и мы. Получили вызов, получили пропуск. Начальник цеха отказался подписать заявление. Мама пошла к прокурору.
         "Почему не отпускаете подростка Дубровского?", - спрашивает тот по телефону директора. "Какой подросток, он у нас дежурным монтером работает!" Кончилось тем, что прокурор велел меня отпустить. Однако начальник продолжал волынить. Мама нервничала, каждый день терзала, мня вопросом: "когда ты уволишься?" Кончался срок пропуска, который получили с таким трудом. Мои нервы не выдержали. После ночной смены встретился с начальником у заводских ворот и заорал на него: "Скорпион, туды твою мать…, когда, наконец, ты меня отпустишь". Начальник сдался, в тот же день подписал приказ.
         И вот мы в поезде, вторую неделю длится наш долгожданный обратный путь. Будущее было в тумане. Звала нас в Минск мамина племянница, но мама, да и я были по горло сыты полуголодной городской жизнью. Нас тянуло домой, в родные глинобитные стены, под родное палящее крымское солнце. Туда, где бесконечно дуют пронзительные холодные ветры. Западный - восточный, западный - восточный. Всю зиму, всю осень и весну.
         Война окончилась, отгремели победные салюты, но в душе не было радости. Не ощущал и я торжества. Нет больше отца. Этим все сказано. С каждым днем доходили до нас вести о гибели родных, близких, односельчан, земляков и просто знакомых. Какая-то пустота образовалась кругом. Умер, умер, погиб, остался под немцами. Словно гигантский культиватор прошел по земле и вместо сорняков корчевал, корчевал многочисленные племена и народы и больше всех, страшнее всех пострадал наш еврейский народ.
         Мы стали стесняться своей национальности. Я принадлежал к последнему поколению, которое при рождении было еще отмечено печатью еврейства, детям давали еврейские имена, мальчиков подвергали обрезанию. В начале тридцатых годов исполнение обычаев стало преследоваться. Ассимиляция стала набирать обороты. В метриках выкорчевывались еврейские имена.
         Последняя пересадка в Харькове. Позади страшный леденящий ветер, который буквально сбил меня с ног, когда, мы проезжали Казахстан и на большой станции я побежал за кипятком. Остался в прошлом показавшийся огромным остекленный купол центрально рынка в Саратове, куда с братом ходили продать несколько килограммов риса. Нужны были деньги.
         В Харькове с любопытством наблюдал, как трактор ЧТЗ с закрепленным тросом растягивает остатки стен старого разрушенного бомбами вокзала. Попутчик в вагоне рассказал, что едет за оборудованием для маслозавода, которое, вывезено из Германии. Везде видны были следы бомбежек. Опаленные огнем стены и заложенные битым кирпичом оконные проемы. С волнением ожидал встречи с Крымом. В последующие десятилетия каждый раз, когда поезд приближался к Джанкою, выходил в тамбур задолго до своей остановки, и ждал. Раскрывалась дверь вагона, жадно втягивал в себя пьянящий аромат теплого, благоухающего крымского степного воздуха. Ведь для меня понятия Крым, степь и родина были неотделимы. Вот, наконец, и наша станция Курман-Кемельчи.
         Не ищите, нет этого названия на современных картах Крыма. После изгнания татар все населенные пункты были переименованы. Наше поселение, имевшее до войны официальное название "Ратенштадт", или упрощенное, по-видимому, исходя из документов проекта - "Четвертый участок", стало называться село "Климово". Исходя из того, что до войны там был колхоз им. "Ворошилова".
         Девятого марта сорок шестого ранним утром, погрузив свой жалкий скарб на попутную подводу, мы двигались по пыльной степной дороге к родному очагу. Восходящее солнце разгоняло на редкие хлопья остатки утреннего тумана. С нетерпением вглядывался вдаль. Вот-вот должны появиться красные черепичные крыши и ослепительно белые стены домов. Еще одна обескровленная войной семья возвращалась к родному очагу.
         Прошло неполные пять лет с тех пор, как я, двенадцатилетним еще не подростком, ребенком, сидел на подводе, отъезжающей с обозом в долгий и трудный путь. Возвращаюсь домой, обогащенный недетским опытом, позади ФЗО, самостоятельная жизнь на Кувасайском цементном комбинате и три года работы на хлопкозаводе.
         Наконец, мы возвратились. Через пару дней освободили дом прежние жители. Эти годы он не пустовал. В жилой части сделали перегородку. До войны воображаемый зал отделял от спальни только одежный шкаф. Сохранились кровати, шкаф для одежды. Нет полированного письменного стола и шести венских стульев. Это, собственно, и все наше богатство. До войны на кухне стоял просторный деревянный диван без обивки. На его гладком сосновом ложе всегда копошилась мелкота. Он тоже исчез. Мы возвратились домой одними из последних.
         Промелькнули первые суматошные дни, встречи с соседями, знакомыми и повзрослевшими одноклассниками. Не выходила от нас тетя Роза, и двоюродные братья. Коровы не было. Без молока, огорода жить невозможно. Через несколько дней с мамой пошли пешком на станцию Колай купить на базаре кур на развод. Запомнился мне этот теплый туманный день, длинная дорога и разговор. "Ну, почему нам живется так трудно? Кто виноват? Сталин?", - произнес я запретное имя.
         - Когда-нибудь история рассудит всех, - отвечала мама.
         Должно было пройти еще долгие семь лет до дня смерти диктатора, и еще три года, пока его наследники не отважились чуть ослабить стальную пружину гнета, безмерно давящую вконец обнищавшее крестьянство. Маме было тяжело. Суровая жизнь, бесчеловечная система поставили ее в невыносимые, жесткие условия, на грань выживания. Поселка нашего не узнать. Нет ни единого дома, в котором не оплакивали бы кого-нибудь из близких. Мысленно пробегаю по каждому из его дворов. Из всех мужчин, призванных в армию, вернулись единицы. Погибли, почти все молодые ребята двадцать четвертого - двадцать шестого годов рождения. Погибли все взрослые мужики, хозяева, главы семейства. Могилой им был Севастополь.
         Многие не выдержали тягот эвакуации, умерли от голода от болезней. Некоторые вдовы вышли замуж, большинство остались одни и самоотверженно старались вывести в люди своих детей. К ним относились мама и тетя Роза. Сестренка с братом пошли в школу, брату пришлось наверстывать упущенное. Каждые каникулы он от звонка до звонка работал пастухом, чтобы хоть как-то помочь маме прокормиться. Я же с высоты своего рабочего стажа о школе и слышать не хотел. Работал в колхозе.

*    26    *

         Лето выдалось тревожное. Засуха, хлеба выгорели. То, что удалось собрать, до последнего зернышка пришлось отдать государству. Не было даже соломы на корм скоту. Бригадой выезжали на заготовку соломы в соседний зерновой совхоз. Жили табором, питались из общего котла. Собственно говоря, бесплатное питание привлекло маму, и она вместе с детьми согласилась поехать на заготовку соломы. Хозяйства мы еще не имели, дома ничего не держало.
         Спали в примитивных убежищах, сверху солома, снизу солома. Чуть свет выползали из своих нор, завтракали и до обеда, под лучами палящего июльского солнца сгребали солому в копны, грузили в приходящий транспорт, и так целый день до позднего вечера. Только в полуденный зной, после обеда, прятались, отлеживались в своих соломенных убежищах. Молодые ребята пробовали, есть ежей. То и дело натыкались на них, ворочая слежавшиеся стожки соломы. Ежа накалывали на вилы, обжигали на костре колючки, затем разделывали, мыли мясо варили. Я есть эту похлебку, не рискнул. Слишком уж непривычно.
         Солому перевозили на мажарах. Лошадей было мало, и запрягали молодых бычков, трехлеток. Ехать на них одна мука. Часто пугливые не приученные животные пускались в бег, и их было не остановить, они быстро уставали, и тогда невозможно было сдвинуть с места. Закончилась соломенная эпопея тем, что все уехали, я же остался на две недели. Оставили мне пару лошадей и водовозку, с условием, что буду ежедневно подвозить на стан питьевую воду из совхозной водокачки, чтобы приехавшие с обозом за очередной партией соломы смогли напоить животных. Я находился в каком-то восторженном состоянии. Короткие летние ночи, звездное небо, тишина, только мерно жующие лошади и больше никого.
         Прошли две недели, опять вернулся домой, мама волнуется: надвигается голодная зима. Сам я не осознавал надвигающейся опасности, но чувствовал, надо уезжать. Да и не видел своего места в этой деревенской жизни. В школу не хотел. Мои ровесники уже кончили десять классов, мне же идти в седьмой. Нет и нет. Из многочисленных разговоров взрослых, слышанных мною в разное время, знал, что в городе нужна специальность и жилье. Специальность у меня была. Ее наличие подтверждалось справкой о том, что я три года отработал на ферганском хлопкозаводе №1-3 электромонтером шестого разряда. В глубине души я чувствовал ущербность этой справки. Необычно высокий разряд был характерен только для легкой промышленности. Работа моя была специфической, только на этом заводе. Что же касается жилья, то я претендовал тольк на место в общежитии.
         Мама тоже хотела, чтобы уехал, для нее я оставался бы на голодную зиму лишним ртом. Прочел в газете, что севастопольской организации "Военморэлектромонтаж" требуются электромонтеры, одиноким предоставляется общежитие. Адрес конторы симферопольский. Нужна была городская прописка. Когда в первый раз явился в контору и обратился к начальнику, тот глянул на меня оценивающим взглядом. Спросил, где работал, и добавил с сомнением в голосе: "А делать ты что-либо умеешь?". Возникло еще одно непредвиденное препятствие.
         Кроме профессии и жилья, для переезда на постоянное жительство в город требовался паспорт К счастью, у меня он был. Да, та самая заветная книжица в коричневой обложке, о которой могли только мечтать сельские юноши и девушки. Будучи городским жителем, в сорок пятом, когда мне исполнилось шестнадцать, я получил паспорт, в славном городе Фергане. Не получил, он просто свалился мне с неба. И вот теперь, когда я отдал паспорт на прописку секретарю сельсовета, она потеряла отклеившуюся фотографию. Эта утерянная фотография сыграла потом фатальную роль в моей судьбе. В то время некогда было заниматься восстановлением подлинного фото. Наше село в двадцати километрах от райцентра. Каждая поездка день. Да и ехать-то было не на чем. Попутками. А иногда просто пешком. Словом, дело пустили на самотек. Наклеили первую попавшуюся фотографию. Я прописался в Симферополе. Оформил документы в симферопольской конторе и отправился восстанавливать разрушенный город Севастополь.

Публикуется впервые    
16-07-2014    



Замечания, предложения, материалы для публикации направляйте по адресу:     y.pasik@mail.ru
Copyright © 2005