Воспоминания Рохл Лубан

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Воспоминания Рохл Лубан

Перевод с идиш на английский Хаим Фридман (Chaim Freedman)

Перевод с английского Яков Пасик

     Я родилась в 1898 г., за десять дней до Хануки (28 ноября). У моих родителей, Дины и Аврум-Хилеля Намакштанских, было шесть сыновей и две дочери: Хаим, Шмилик, я Рохл, Пинхас, Велвл, Йохвед, Залмен и Лейбл. Мы жили в еврейской колонии Трудолюбовка Екатеринославской губернии. Таких колоний в губернии было семнадцать.

     Мама рассказывала нам, что ее дедушка и бабушка, когда были еще детьми, жили в Ковно. В те времена власти отлавливали еврейских мальчиков и гнали их к месту солдатской службы. Много еврейских детей были крещены. Чтобы спасти своих детей, прадед и прабабушка направились с ними на Украину. Правительство дало им землю и построило для них дома. Земля была казенной. Продать или купить ее евреям запрещалось. Колонисты выбирали старосту. В мое время старостой был очень авторитетный человек Моше Нол. Он собирал налоги, сдавал их государству и отвечал за все, что происходило в колонии. В колонии была синагога, два магазина, мыловаренное производство, склад, где колонисты хранили урожай, и виноградник. Когда виноград поспевал, мы, дети, заходили туда, и лакомиться большими и сочными ягодами.

     Большая часть населения занималось земледелием. Колонисты сеяли пшеницу, овес, подсолнечник и другие культуры. После сбора урожая, мешки с зерном везли на продажу в Мариуполь. Первые деньги шли на уплату налогов. На следующие прежде всего покупали обувь и ткани. Мама в это время была очень занята, она шила новую одежду для всей семьи.

     Зимой у мужчин было мало работы. Они ходили в синагогу, иногда получили газеты, которые передавались из рук в руки. Газеты на идиш и иврите приходили из Москвы или Петербурга и сообщали новости со всего света.

     Когда я была совсем маленькой, власти построили в колонии светскую школу. Она была из красного кирпича, окруженная забором с воротами. В школе изучали русский язык, идиш и другие предметы. Учителем русского был еврей из Андреевки. Для его семьи в колонии специально построили дом. Учителем идиша был мой дедушка по линии отца.

     В нашей колонии было две улицы: главная и маленькая. Маленькую называли "хинтиште гассе" (собачья улица). Там жил человек, который выращивал и продавал собак. Синагога стояла на пересечении улиц. Напротив располагались магазины. Между ними жили раввин и фельдшер Козинцев.

     У отца было двенадцать десятин земли. Как они ему достались, я не знаю. Когда у дедушки подросли трое сыновей, он прекратил работать на земле. Дедушка стал учителем в школе, шохетом и хазаном. В молодости моему отцу было очень тяжело, он один работал в поле. Когда мои братья подросли, они стали помогать отцу. Тогда все стало намного легче.

     Отец был добродушным и отзывчивым человеком, всегда с улыбкой на лице. Блондин с козлиной бородкой точно такой же, как у дедушки, его отца. Я помню вечера в шабес (вечер пятницы) зимой, когда мы были маленькими. Отец возвращался из синагоги и после шабесной трапезы ложился на широкую скамью у печки. Мы рассаживались вокруг на полу. Он рассказывал нам истории. Мы сидели с открытыми ртами и пожирали каждое его слово. Откуда он брал все это? Он никогда не повторялся.

     Моя дорогая мама была отличной хозяйкой. Она убирала, готовила, стирала, шила, вышивала, вязала крючком, кормила птицу, доила коров. Во время сбора урожая помогала отцу. Не было ничего, чего не умела делать наша мама. Она была занята с утра до ночи.

     Мама всегда вместе с нами говорила "Моде Ани" (утренняя молитва), совершала благословение после еды и перед сном. Она знала молитвы наизусть, молилась три раза в день и постилась каждый юрцайт (годовщина смерти) близкого родственника. Во время войны она постилась каждый понедельник и четверг, и просила Б-га, чтобы ее сыновья не пошли на войну.

     Мне было пять лет. Отца не было дома. Мама хотела испечь хлеб, но у нее не было муки. Было уже темно. Она пошла к мельнику, немцу Карлу. Он жил в четвертом от нас доме. Мама взяла у него пуд муки и пошла домой. Она не знала, что они рыли погреб. Мама с мешком муки на плечах упала в яму и переломала ногу. Она кричала от острой боли и звала на помощь. Ее вытащили и принесли домой. Через дорогу жил реб Бер. Когда с кем-либо происходил аналогичный случай, обращались к нему. Он ставил кость на место и туго перевязывал повязкой. Обычно это помогало, но у мамы кость срасталась неправильно. Отец пригласил специалиста. Он приехал, ломал ногу снова, установил кость на место и наложил гипс. В спинке кровати сделали дырку, протянули через нее веревку. Один конец привязали к ноге, а ко второму подвесили тяжелый камень. Мама долго лежала на растяжке в очень неудобном положении, но не жаловалась. Через несколько месяцев сняли гипс. Мама встала на ноги, но хромала до последнего своего дня.

     Мама родилась в еврейской колонии Графская, находящейся в семи верстах от нашей. Ее мама Хая, моя бабушка, умерла при ее родах. Дедушка Пинхас Комисарук был раввином Графской. Он сидел всю ночь с Геморой (Талмуд) в одной руке, а другой качал колыбель. Может быть поэтому мама знала, как паскен (решать) весь шеилахс (вопросы на религиозную тему). У дедушки было четыре сына и три дочери: Залмен, Мендл, Эстер, Меер, Симха, моя мама Дина и Рейзл, дочь от второй жены.

     Я не знаю, почему так было, но раввин не мог оставаться неженатым. Мать тети Рейзл имела сына от первого мужа. Сын был умственно отсталый. Когда пришло его время призываться на службу, возникла проблема. Вместо простака в армию должен был идти следующий по возрасту - Залмен. Они решили сделать фиктивный развод. Однако Залмена в армию все-таки призвали. Дядя служил фельдшером и лечил солдат. Для евреев он устроил кошерную кухню. Но дедушка больше уже не жил с женой. Тетя Рейзл не бросила дедушку. Она приходила каждый день, готовила и обстирывала всю семью.

     После службы дядя Залмен женился. Его жену звали Миндл. У них было три сына и четыре дочери: Хаим-Шолем, Мотл, Хая-Рохл, Меер, Люба, и еще двое, имена которых я не помню.

     У дяди Мендла и его жены Бейлы было восемь детей: Залмен, Яков-Лейб, Йохвед, Беньямин, Бася, Злата, Пинхас и Велвл.

     Дядя Меер и его жена Тайбл жили в Андреевке. У них было три дочки и три сына: Хана-Рейзл, Ципора, Алтер, Пихас, Хая, Пинхас и Лейбл.

     У дяди Симхи и его жены Хавы был один сын Пинхас и две дочери Хая-Гитл и Бейлка.

     Тетя Рейзл была замужем за Копеля Когана. У них было три сына и пять дочерей: Йохвед, Бася, Моше, Лейка, Пинхас, Фалка, Пашка и Ханка.

     Тетя Эстер и ее муж Хаим-Моше Лубан имели только одного сына Алтера. Хаим-Моше имел сан раввина, но в этом качестве он не практиковал. Он имел в Михайловке оптовую торговлю разными видами кожи и был богатым человеком. Алтер был очень умным мальчиком. В три года он пошел в хедер (начальная школа) с десятилетними детьми, изучил хумаш (пятикнижие) и другие предметы. Однажды меламед (учитель) задал вопрос старшему мальчику, но тот не мог ответить. Маленький Алтер знал ответ и наверное поэтому смеялся. Меламед бил мальчика кнутом до крови. Алтер пришел домой и никому не рассказал о случившемся. Мать обнаружила кровавые побои, когда она купала Алтера. Она повела его к меламеду и учинила страшный скандал. После этого она перевела сына к другому меламеду.

     Талантливый мальчик упорно готовился к поступлению в гимназию. В Михайловке гимназии не было. Когда настало время сдавать экзамены, они поехали в Мелитополь. Алтер правильно ответил на все вопросы. Поступавшие в гимназию христиане отвечали значительно хуже. Однако в гимназию их приняли, а Алтеру отказали. Он знал, что причиной отказа было его еврейство. Сломленный он вернулся домой, хотел броситься под поезд, но пожалел родителей.

     Началась Первая Мировая война. Он был единственным ребенком, но в военное время в армию брали всех. Спасая Алтера, родители отправили его в Харбин, где жила сестра дяди. Одинокие родители продолжали жить в Михайловке. После революции, большевики арестовали дядю, но его работники-христиане упросили освободить его. Алтеру удалось добраться до Харбина, а затем в Америку. С родителями он потерял связь на долгое время. Все это Алтер рассказал мне через много лет.

     Дедушка Пинхас умер в результате несчастного случая. Была холодная зима. Дедушка не хотел будить детей и решил сам накормить и напоить скотину. Он вставал, тепло оделся, пошел в сарай и накормил животных. Затем он взял ведро с веревкой и направился к колодцу. Было очень скользко, так как вода, пролитая ранее у колодца, замерзла. Дедушка опустил ведро и наполнил его водой. Когда он поднимал ведро, он подскользнулся и ведро утянуло его в колодец. Он стал кричать и звать на помощь. В суете долго не могли найти веревку. Дедушка кричал из колодца: "Рядом магазин, а эти мишугуим (сумасшедшие) не могут найти веревку." Дедушка был прав. В том же самом доме жил его брат Велвл, у которого был магазин сельскохозяйственного инвентаря. Бросились туда, но и там не оказалось веревки. Когда, наконец, его вытащили, срочно привезли доктора. Но дедушка сильно переохладился, и спасти его не удалось. Раввины из всех екатеринославских колоний приехали на его похороны. Моя мама очень тяжело переживала эту утрату. Ведь дедушка вырастил ее без матери.

     Второй дедушка Айзик Намакштанский тоже был раввином. Бабушку Фруму я запомнила с неизменным белым платком на голове, всегда озабоченной. Они имели восемнадцать детей, но большинство умерли в младенчестве. Выжили лишь четыре сына и две дочери: Аврум-Хилель, Давид, Сара, Фейгл, Шмилик, Шимон. Давид и его жена Бася имели двух детей, Сару и Моше. Папина сестра Сара вышла замуж в Токмаке за Ицу Левитского и имела двух дочерей Рохл и Эстер. Тетя Сара была очень привлекательной. Когда она проходила мимо, все на нее засматривались. Но ее жизнь была коротка. Дедушка и бабушка не хотели, чтобы дети имели мачеху. Они заставили тетю Фейгл выйти замуж за вдовца. Она не хотела. Она не любила его, но родители настояли. Дядя Шмилик женился на своей возлюбленной Эстер и имел двух дочерей Сару и Фейгу и сына, который потом жил в Торонто. Дядя Шимон был убит в Первой Мировой войне. Я думаю, что я никого не забыла.

     Жители колонии были верующими и строго соблюдали еврейские традиции и праздники. Я хотела бы вспомнить, как отмечались еврейские праздники в нашей семье.

     Весной наступал главным еврейский праздник - Пейсах (пасха). Для него у нас было отложено пять пудов муки из озимой пшеницы. Мацу пекли в специальном общественном помещении, оборудованном всем необходимым для выпечки. Из мацы мама делала маце мейл (мацовая мука) и из нее готовила кнейдлах (шарики), фарфелах (маленькие зерна), леках (бисквит) и другие мучные изделия. Рыбу на Пейсах и другие праздники привозили из Мариуполя на телеге со льдом. Для праздника шилась новая одежда, а старая стиралась и гладилась. Перед Пейсахом мама устраивала пасхальную уборку дома, очищая от хомеца (квасного) все уголки. Металлическую посуду она чистила, мыла и затем кипятила. Доставалась пасхальная посуда, которая хранилась отдельно и использовалась только в пасхальные дни. Вечером, за день до праздника отец совершал бдикас хомец (поиск квасного). Он зажигал свечу, в другую руку брал перо и обходит весь дом, заглядывая в каждый его уголок. Мы, дети усердно помогали в поиске. Утром отец "продавал" хомец нееврею на время Пейсаха. Отец и старшие братья шли в общественную баню, меньших мама мыла дома. В праздничный вечер мужчины были в синагоге, мать одевала детей в праздничные одежды и готовила все необходимое для сейдера (пасхальная трапеза). Она зажигала свечи и произносила благословение. Мужчины приходили из синагоги, и все усаживались за праздничный стол. На столе были вино, пасхальные агодос (рассказ о выходе из Египта), свечи, специальный поднос с пасхальными символами, праздничные блюда: гефилте фиш (фаршированная рыба), хрейн (приправа из хрена) и многое другое. Я сидела слева от отца, чтобы первой найти афикоман (спрятанный кусок мацы) и получить за это вознаграждение. Во время застолья отец читал агодос. Дети задавали вопросы и в конце сейдера пели Хад Гадья (детская песенка). На хол-а-моед (промежуточные дни празника) мы ходили к родственникам и соседям или гости приходили к нам.

     Через семь недель наступал Швуес. Все вокруг зеленело и росло. Дома в колонии украшались полевыми цветами. В первый день на праздничном столе было обилие молочных блюд. Отец проводил всю ночь в синагоге. После Швуес для земледельца наступала ответственная пора - время уборки урожая.

     С Рошашана (Новый год) начинались осенние праздники. В первый вечер Рошашана в синагоге происходило праздничное богослужение, во время которого читались молитвы раскаяния и надежды на счастливый исход суда. Я держала махзор (молитвенник для Рошашана ) в руках и, не понимая ни слова, просила милосердия у Б-га. Но теперь я знаю, что Б-г не слышал мои просьбы. Он наказал меня за других, которые ему не молились. На следующий день мы устраивали ташлих (выбрасывание). Для выполнения ташлих мы становились у колодца, встряхивали полы одежды и просили бросить на дно наши грехи.

     Через десять дней наступал Йомкипер. В канун праздника мы совершали обряд капорос (искупления). Для мужчин предназначались петухи, для женщин – курицы. Все постились. Весь вечер проводили в синагоге. Когда читали Изкор (поминальная молитва) по своим усопшим родителям, те у кого оба родителя живы должны были выйти из синагоги. Мама умоляла меня выйти, а я, не понимая почему надо выходить, сопротивлялась. Я очень любила слушать пение хазана. Хазаном был мой дедушка. На второй день я вставала рано утром и сразу же шла в синагогу, чтобы услышать его пение. После Йомкипер мама посещала семейные могилы в своей родной колонии Графской.

     Утро после Йомкипер мы приступали к подготовке к празднику Сукес (праздник Кущей). Подготовка заключалась в строительстве суке (шалаша) и покупки растений для благословения. Суке из веток мы ставили рядом со входом в дом, чтобы было удобно приносить еду. Суке напоминал нам, как наши предки жили в пустыне. В период праздника все трапезы устраивались в суке. Мы стремились быть в суке как можно дольше. К Сукес урожай был практически собран, и это придавало нам чувство надежности и обеспеченности на предстоящий год. Это в свою очередь давало повод для радости и веселья.

     В последний день Сукес наступал праздник Симхес Тойра (Радость Торы). К этому времени отец покупал постоянные места в синагоге для себя и братьев. В вечер праздника мужчины выносили свитки Торы и ходили с ними вокруг синагоги. Все люди веселились, пели и танцевали. Когда отец приближался к нам мы целовали свиток, выражая веру и любовь к Творцу жизни. Отец был членом похоронного общества "Хеврат кадиша". На Симхес Тойра общество устраивало вечеринку. Они выпивали, и отец возвращался очень веселым. Я спрашивала его: "Реб Аврум-Хилель Вы пили шнапс?" Отец улыбался, ложился и быстро усыпал.

     В начале зимы приходила Ханука. Мы разрезали сырую картошку пополам, в половинке делали углубление, наливали масло и вставляли туда фитиль из ниток. У горящих огней картофельных светильников мы праздновали Хануку, победу света над тьмой. В дни Хануки мама готовила традиционные ханукальные кушанья: латкес (картофельные оладьи) и пончики. Родители и близкие родственники давали детям хануке гелт (ханукальные деньги). Их было немного, но прелесть заключалась в том, что деньги использовались по своему усмотрению.

     Зима кончалась Пуримом. К празднику пекли гоменташи (уши Амана) с начинкой из мака, изюма, сливы. Дети приходили в синагогу с грогероми (трещотками). В синагоге читали свиток Эстер. Каждое произнесение имени Амана заглушалось шумом их трещоток и проклятиями. Утром родители отправляли шалах монос (послание подарков). На двух подносах укладывались праздничные угощения и покрывались белой тканью. Мы дети несли их дедушке и бабушке. Бабушка снимала с подносов наши угощения и укладывала свои. Дедушка давал нам пур копкес (несколько копеек). Мы чувствовали себя богатыми, как Ротшильд, и счастливые возвращались домой. Затем устраивалась пуримская сеуда (застолье). За столом собирались все члены семьи и приглашенные гости. Пили много вина, ели и веселились.

     В детстве я была дикой и непослушной девчонкой. Вместе с Пинхасом мы часто безобразничали, и маме, чтобы справиться с домашней работой, приходилось призывать нас к порядку. Но мы становились еще более шумными. Она ставила нас в углы, одного с метлой в руке и другого с кочергой. Однако мы продолжали веселиться. Однажды, когда я усталая стояла в привычном месте, вошел сосед. Он спросил: "Рохл, что случилось?" Я ответила: "Бабушка умерла". У меня всегда был оригинальный ответ на любой вопрос.

     В соседнем доме жила моя подруга Марьяша. Она имела проблемы с носовыми пазухами, говорила через нос и была не очень хороша собой. Я, как обычно, бежала вприпрыжку к Марьяше. Во дворе стояла ее мать с молодым человеком, который приезжал в колонию за покупками. Когда я приблизилась к ним и спросила дома ли Марьяша, мужчина заметил: "Какой симпатичный ребенок!" Мать Марьяши ответила: "Что хорошего в симпатичном лице, если она карлик". Я это услышала, испугалась, вернулась домой и спросила маму карлик ли я на самом деле. Мама ответила: "Не обращай внимание. Рива сказала это потому, что Марьяша не столь симпатична, как ты."

     Это произошло во время уборки урожая, мне было тогда девять или десять лет. Родители и старшие братья были в поле. Я дружила с девочками, которые были старше меня примерно на три года. Мы хотели пойти и искупаться в ручье, который был в полверсты от колонии, и заодно собрать ветки для метел. Моя сестра была еще совсем маленькой. Я взяла ее с собой. Прихватив какую-то еду для сестрички, мы двинулись в путь. Девочки помогали мне нести ребенка. Мы пришли к ручью, усадили ее и дали еду. Мы вошли в воду, стали купаться и были очень счастливы и веселы. Я потеряла счет времени. Мы уже собирались возвращаться, когда увидели всадника, затем второго, и за ними толпу мужчин и женщин. Когда они стали приближаться, я узнала в первом всаднике своего брата Хаима, а во втором - отца. Хаим подъехал, забрал ребенка. Отец молчал. Прибежали женщины. Первой была моя мама. Она подошла, выхватила метлы и отхлестала меня в присутствии моих подруг. Это был самый большой позор в моей жизни.

     Теплыми летними вечерами улицу, покрытую зеленым ковром, заполняли девочки и мальчики. Они веселились, танцевали и пели до поздней ночи. Я хотела быть с ними, но мама не отпускала меня. Она говорила: "Ты всегда должна помнить, кто ты!", имея в виду мое двойное раввинское происхождение.

     Я пошла в школу. Мне нравилась арифметика и география. Хорошие оценки по этим предметам давались мне без труда. Большую карту мира, висевшую в классе на стене, я знала наизусть. Я могла назвать все страны, города, моря и реки. Мы изучали русский язык, который до школы я не знала. Я была одной из лучших учениц. Одновременно с моей учебой в школе мои младшие братья Пинхас и Велвл учились в хедере. Зимой мы вместе сидели у теплой печки и до позднего вечера делали домашние задания. Братья изучали Пятикнижие и начальные сведения о Талмуде. Мне это было очень интересно, я внимательно слушала и усвоила программу хедера вместе с братьями. После окончания школы, я готовилась некоторое время дома с учителем к поступлению в гимназию. Однако отец отказался от принятого ранее решения. Он не хотел отпускать меня в этот "странный город" Мариуполь.

     Я была разочарована и решила поехать в Черниговку, где жил брат отца, Шмилик. Я написала ему и попросила подыскать мне работу. Он нашел работу швеи и пригласил меня приехать. Моя мать была потрясена, уж очень не хотелось ей, чтобы ее дочь была швеей. Я спорила с родителями, и, в конце концов, они согласились отпустить меня под дядин контроль. Отец отвез меня в Черниговку. Я шила простую одежду для крестьян, объезжала окрестные деревни и продавала одежду с фургона. Это была очень тяжелая работа. Я продержалась около года. Потом написала домой, отец приехал и забрал меня.

     Я была дома три месяца, и мне опять захотелось самостоятельной жизни. Сосед был портным в Цареконстантиновке (Каменка), в двенадцати верстах от колонии. Он взял меня с условием, что я проработаю у него не менее года. Я быстро обучилась более сложному ремеслу и шила брюки, жилеты и пиджаки. Они очень хорошо ко мне относились. Как договаривались, я проработала у него год.

     Мой старший брат Хаим работал в компании, которая продавала швейные машинки "Зингер". Он пригласил меня в Никитовку. Я решила переехать туда. Там жили двоюродный брат отца Фейвл Савитский с женой Михаль Сейфер, ее сестра и брат Меер и Ада. Сейферы были из нашей колонии. Сестра Савитского Фридл была замужем за Аврум-Хилель Левинсоном. Они жили в колонии Графская, а их дочь Хана-Эстер - в Никитовке. Левинсон был известный балабус (хозяин), очень умный и богатый человек. Хана-Эстер не была красива, но имела много очарования. Ее отец устроил шидух (сватовство). Женихом стал Соломон Рогозин. Аврум-Хилель Левинсон умер вскоре после ее свадьбы.

Карта
Рохл Намакштанская с братьями.
Слева направо: ее двоюродный брат Беньямин Комисарук, братья Шмилик, Хаим и Пинхас Намакштанские.
Фотография сайта www.shtetlinks.jewishgen.org

     Перед поездкой в Никитовку я поехала в колонию посмотреть наш только что достроенный новый дом. Он был значительно больше прежнего, имел большие окна и походил на рай.

     После йомим товим (праздничные дни) я была готова отправиться в Никитовку. Мама была опечалена моим отъездом. Отец отвез меня в Цареконстантиновку. Там я села на поезд и приехала в Никитовку. Это была большая узловая станция. Каждую минуту приходили и уходили поезда. На станции можно было видеть людей со всех концов огромной страны. Были поезда, которые находились в пути пять-шесть дней. Со станции мы отправились к Савирским. Там уже находился молодой человек, высокий красивый блондин. Его звали Григорий Абрамович Берчанский. Мы сидели, пили чай и разговаривали. Молодой человек уделял мне повышенное внимание, он обещал утром прийти и отвезти меня к моему предполагаемому хозяину.

     Я устала от поездки. Мы с Ханой-Эстер попрощалась со всеми и пошли к ней домой, где я должна была остановиться. Она жила недалеко от дяди. Ее муж и их дочка Ривл были дома. Она рассматривала меня как ребенок. Мне было только четырнадцать, но я выглядела старше.

     Точно в десять утра мой сопровождающий прибыл. Был холодный день. Он привел меня к хозяину, и мы обсуждали условия работы. На предприятии работало четырнадцать мужчин-христиан. Я должна была работать в течение года и оплатить проживание и питание. Хозяин попросил рабочих не пить и вести себя пристойно. Первое время все было хорошо. Но как долго мужики могут воздержаться от водки? Когда они пили, это было невыносимо. Они сквернословили и давали волю рукам. Я жаловалась хозяину, и он опять говорил с рабочими. Однако порядок поддерживался недолго, и все опять повторялось. Я предупредила хозяина, если условия не улучшатся, я прекращаю работать. Но и это не принесло результата. Отработав полгода, я вынуждена была уйти. Контракт был нарушен, и хозяин мог обратиться в суд. Суд находился в Никитовке, в версте от станции. Я пошла туда с Гришей и оставила там адрес Ханы-Эстер, чтобы при необходимости можно было связаться со мной.

     Следующим местом работы стала мастерская Потомкина. Учитывая предыдущие проблемы, хозяин позволил мне работать на дому. У меня установили все необходимое оборудование, привозили материал и забирали готовую одежду. Приблизительно через четыре месяца, после ухода с предыдущей работы, меня вызвали в суд по делу о нарушении контракта. Я пошла с моим сопровождающим, и процесс закончился в мою пользу.

     Тем временем жизнь становилась все интересней. Гриша полюбил меня. Он вел себя как заботливый отец. Я еще не понимала, что такое любовь. Он никогда не говорил на эту тему. Прошел год прежде, чем он поцеловал меня. Я обиделась и месяц с ним не разговаривала.

     Мы часто встречались, сидели дома или совершали прогулку на железнодорожную станцию. Два раза в неделю ходили в кино. Так я работала в течение многих недель и месяцев, за два рубля в день. Гриша был хорошим человеком, всегда оптимистичный, но очень ревнивый. Он ревновал, даже если я говорила с девочкой или женщиной. Однажды, в воскресенье, я, Гриша, Хаим, Меер, Ада и Гришин брат Лейзер, пошли в лес на прогулку. По дороге встретили ручей. Лейзер взял мою руку, чтобы помочь перейти его. Гриша был разъярен. Я спросила, что произошло? Он ответил, что видел, как Лейзер взял мою руку. Я сказала ему, что он не должен вести себя так глупо. Мы не видели друг друга в течение нескольких дней. Хана-Эстер пошла к Соломону, старшему брату Гриши, и через него попросила Гришу прийти. В конечном счете, мы помирились.

     Приближалось время Гришиного призыва. Он написал письмо моим родителям, в котором просил разрешение приехать на Сукес. Мои родители ответили, что друг их дочери - их друг, и они будут рады его приезду. Я приехала раньше. Приехали также Хаим и Шмилик. Гриша должен был приехать в первый день Сукес, но его все не было. Я думала, что что-то случилось. Оказалось, что Гриша вынужден был задержаться на работе. Поездом он приехал в Цареконстантиновку. На станции он взял извозчика и приехал в колонию. Он спросил, где живут Намакшанские, и вся колония узнала, что у нас гость.

     Я была вне себя от счастья. Мы обедали. Гриша сказал моим родителям, что хочет перед службой сделать тенаим (помолвку), чтобы быть уверенным, что я буду ждать его. Родители не возражали. Они пригласили ближайших родственников. Две подводы с гостями прибыли, и мы сделали тенаим.

     Мы с Гришей вернулись в Никитовку. Он передал свое дело Лейзеру и через неделю заступил на службу. Была осень 1913, а в 1914 году разразилась Первая Мировая война. Я писала Грише два раза в неделю. Его часть размещалась в Жмеринке. Он написал мне, что его часть направляют на фронт, и попросил приехать перед отправкой. Следом пришла телеграмма с той же просьбой. О поездке я сказала только Соломону, и он благословил меня.

     В Киеве была пересадка, я ждала поезд в течение трех или четырех часов на сильном морозе. Я прибыла в Жмеринку, и Гриша был счастлив видеть меня. Я остановилась у его друга и практически сразу слегла с высокой температурой и сильной простудой. Вызвали доктора. Я пролежала в кровати пять дней. Когда мне стало лучше, Гриша познакомил меня со своими сослуживцами и мы встретили его сестру. Я пробыла там неделю. Гриша просил меня остаться еще на несколько дней, но я не могла. Он был обижен и не скрывал это. Я уехала с разбитым сердцем.

     Вернувшись домой, я решила, не откладывая, написать письмо. Купила пачку почтовой бумаги и села писать. Я исписала все листы с двух сторон, излагая все, что лежало на моем сердце. Горькие слезы капали на бумагу. Я желала ему вернуться с войны здоровым и найти себе другую невесту. Я отправила письмо. Через некоторое время я получила его письмо с фронта и, забыв обиды, ответила.

     Перед Шавуес я получила письмо из Павлограда. Гриша писал, что ранен и лежит в местном госпитале. Он просил воспользоваться случаем и приехать к нему. В Павлограде жил брат его матери с женой и дочерью, и я могла остановиться у них. Я выехала вместе с Хаимом. Хаим стал женихом дочери дяди Залмена. Он ехал к невесте в Васильковку, а я - в Павлоград. На Шавуес я приехала к Гришиному дяде.

     Они приняли меня, как родную. Дочь дяди звали Броня. Это был эрев Шавуес. Пришел дядин сын Мотл с женой Полей и двумя мальчиками. Мотл и Поля работали учителями в еврейской школе. Они были очень образованными. Во время праздничного застолья Поля спросила дядю: "Тесть, как Вы интерпретируете такую-то историю из Геморы?" Дядя ответил. Пола сказала: "Почему бы ее не интерпретировать так ...." Дядя, подумав, ответил: "Согласен. Можно и так". Тогда я поняла, что даже Гемору можно интерпретировать по-разному.

     Гриша выздоравливал. Мы решили съездить в Васильковку. Гриша пришел из госпиталя и переоделся в дядин гражданский костюм. Броня поехала с нами. Поездка прошла легко и приятно. Хаим и Хая-Рохл встретили нас на станции. Дядя сидел в галантерейном магазине вместо Хая-Рохл. Он пришел вечером и спросил: "Кто из этих двух красавиц моя племянница?" Я подошла к нему, и мы познакомились.

     После праздника мы разъехались. Гриша с Броней - в Павлоград, я и Хаим - в Никитовку. Через две недели в Никитовку приехал Гриша. Он сказал: "Я не хочу погибать за Николашку." Что было делать? У Соломона он оставаться не мог. Там его бы нашли очень скоро. Вначале он скрывался у Ханы-Эстер и Фейвела Савирского . Затем мы арендовали квартиру и жили там вчетвером: Хаим, Шмилик, я и Гриша. Мы работали, а Гриша не выходил из дома. Хаим не был доволен ситуацией и сообщил об этом родителям. Я получила от них письмо. Они предлагали Грише приехать в колонию. В любую минуту могла прибыть полиция и арестовать его. Мы согласились. Другого варианта у нас не было. Я написала письмо и попросила отца приехать и отвезти Гришу в колонию. Отец всегда был готов помочь. Он приехал и забрал Гришу.

   Хаим купил мне билет в купейный вагон, и на праздники я поехала к родителям. Перед отъездом я узнала, что Идель, сын соседа, убит на войне. Это новость поразила меня. Я чувствовала себя больной всю дорогу. Отец ждал на станции. По дороге в колонию мы говорили о многом, но об этой трагедии я не спрашивала.

     Мама была полна счастья, и Гриша не мог сдержать свою радость. Суке и праздничная еда были уже готовы. Вечером мужчины были в синагоге. Мы ждали их в суке. Мама благословила свечи. Все было украшено. Мужчины вернулись домой. Все сидели у стола в суке. Было очень празднично. Я надеялась, что мое самочувствие улучшится. Мы съели рыбу, и мама принесла суп. Вдруг мои глаза начали танцевать, и я вскрикнула. Мама и Гриша испугались. Они уложили меня, и мама сказала: "Утром мы пойдем к бабушке Рейзе".

     Утром мужчины ушли в синагогу, а мы с мамой - к бабушке Рейзе. Она испугалась, когда меня увидела. Мама рассказала, почему мы пришли. Бабушка Рейза взяла большой таз, наполнила его водой, зажгла свечу и осветила его. Она сказала мне: "Моя девочка, ты должна верить в исцеление." Она держала свечу над водой и сказала благословение. Я шла домой, повторяя: "Я верю! Я верю!", и почувствовала облегчение. Но в последствие, когда я нервничала, то же самое повторялось.

     Знакомый отца сказал ему, что он знает человека, который делал паспорта. За паспорт человек запросил двести рублей. Отец сказал ему, что должен посоветоваться с семьей. Когда отец рассказал нам об этом, мы решили, что этим надо воспользоваться. Мы купили паспорт, но в колонии Гриша оставаться не мог. Нам надо было найти такое место, где его никто не знает. Мы выбрали Геническ, город на берегу Азовского моря. Это был город для жизни. Море было в ста шагах, песок был чист как снег. Поселив Гришу в Геническе, я возвратилась в Никитовку.

     Гриша написал письмо моим родителям, что хочет устроить свадьбу. Я собрала свои вещи и покинула Никитовку. Свадьба состоялась в доме родителей 20 октября 1916 года. Она была скромной и тихой с небольшим количеством гостей из Графской. На следующее утро отец с Гришей поехали в колонию номер три (Красноселка) и зарегистрировали наш брак. Гриша сразу вернулся в Геническ, а я осталась дома. В течение нескольких недель мы с мамой шили необходимые для семейной жизни вещи. Гриша был недоволен, написав что все это можно было сделать в Геническе.

     Отец отвез меня на станцию и посадил на поезд. На станции пересадки, я чувствовала, что моя голова начинает раскалываться. Боль была такой сильной, что я прилегла на скамейку в здании вокзала и закрыла глаза. Через некоторое время я почувствовала, что кто-то взял мою руку. Я с трудом открыла глаза. Это был Гриша, он приехал, чтобы встретить меня. Я не могла говорить до приезда в Геническ.

     Наши соседи были прекрасными людьми. Еврей-часовщик и молодая женщина-христианка. Ее муж погиб на войне. У нее было двое детей. С ней жила младшая сестра, которая училась в гимназии. Ее родители владели большим хозяйством недалеко от Геническа. Она каждую неделю ездила к родителям и привозила молоко, сыр, масло и сливки. Она привозила так много, что часть продуктов отдавала нам. Моя сестра к этому времени закончила начальную школу в колонии, и я привезла ее в Геническ для поступления в гимназию.

     Тем временем женился Хаим. На свадьбе мы не были. Гриша не мог, а я уже была беременная и одна ехать не хотела. Хаим с женой жили в Никитовке. Узнав о нашем намерении быть на Швуес в колонии, он решил также приехать. В Геническе на станции было много людей. Нам достались места в конце поезда. У Гриши в пиджаке лежал серебряный портсигар. Когда мы разместились в вагоне, Гриша решил покурить. Он запустил руку в карман пиджака, но портсигара там не было. Серебряный портсигар был подарен Соломоном. Это неприятность не омрачила веселый праздник, после которого мы разъехались по домам. Позже я купила ему новый с золотой монограммой. Гриша был заядлым курильщиком. Даже на шабес он не мог сдержать себя. Он скрывался в конюшне и там тайком курил. Родители знали об этом, но вида не подавали.

     Через два месяца отец навестил нас. В пятницу вечером он вернулся из синагоги. Стол был накрыт. Свечи горели. Отец сказал кидуш и заплакал. Я никогда не видел его плачущим. Я спросила: "Что случилось, папа?" Он ответил: "Я дожил , чтобы сказать кидуш за вашим столом." Через несколько дней он должен был возвращаться. Перед этим прибыло письмо от мамы. Она хотела, чтобы я рожала дома. Я не знала, что делать. Если я откажусь, мама обидится. Гриша молчал. Я не знала, что отец говорил с ним об этом, и Гриша согласился.

     До родов оставалось примерно две недели. Пинхас приехал, чтобы сопровождать меня. Сестра осталась с Гришей. Когда поезд прибыл, и мы вышли из вагона, я увидела нашу телегу. В телеге, умостившись на большом чемодане, спал отец. Я подошла к нему и громко спросила: "Реб Аврум-Хилель, Вы можете отвести нас домой?" Отец вскочил и сказал: "О, это вы - дети!" Я посмотрела на чемодан и спросила: "Чей он?" Отец ответил: "Я был в Никитовке, там учится дочь Хаима Монтовича. Она собирается домой на праздники. Куда ей с такой тяжестью? Она попросила отвезти чемодан домой". Моему отцу можно было верить.

     Мы сели в телегу. Я вспомнила, что отец был в Никитовке, и спросила его, что делает Хаим. Отец ответил: "Скажу тебе честно, я не знаю, что делает Хаим". Такая манера разговора была свойственна отцу. Мне было ясно, что все в порядке.

     Мы прибыли домой. В доме все было безупречно чисто. Мама приготовила еду, мы поужинали. Все было, как обычно. Я устала от поездки, мама постелила постель, и я быстро уснула. Рано утром я встала и увидела через окно, что отец запрягает лошадь. Я спросила: "Папа, куда ты едешь?" Он ответил: "В Графскую". Я спросила: "Ты не забыл взять чемодан?" Отец не ответил. Я вышла из дома. Чемодана в телеге не было. Я опять спросила: "Папа, почему ты не взял чемодан ?" В это время ко мне подошел Пинхас и сказал: "Держись сестра. Этот чемодан Хаима. Хаим умер". Я оттолкнула его и, рыдая, помчалась к маме. Я схватила ее за платье, и кричала: "Как вы можете жить без Хаима?"

     Позже, Шмилик рассказал мне все о смерти брата. После нашей последней встречи на Швуес Хаим в телеге поехал на станцию, до которой было двадцать пять верст. Было очень жарко. Солнце жгло беспощадно. Домой он вернулся с такой сильной головной болью, что Хая-Рохл повела его к врачу. Врач не нашел ничего, но здоровье Хаима ухудшалось. Хая-Рохл решила повезти его в Бахмут, где работал знаменитый доктор Гинзберг. Доктор осмотрел его и сказал, что Хаим должен остаться в больнице для обследования.

     Хая-Рохл вернулась в Никитовку и через неделю приехала в Бахмут в надежде забрать Хаима из больницы. Когда она зашла в палату, то едва узнала его. Его лицо раздуло, глаза были на выкате. Она начала кричать и звать на помощь. На крик пришли доктора. Они поняли, что у Хаима воспаление мозга. Хаим тут же скончался.

     Она была там совершенно одна, никого не знала. Она послала телеграмму Шмилику, он работал на военном заводе. Шмилик быстро приехал и пошел в больницу. Ему сказали, что он должен спешить на кладбище иначе не успеет на похороны. Они похоронили Хаима. Шмилик отвез Хаю-Рохл в Никитовку и один, убитый горем, вернулся в Александровск.

     Отец узнавал о смерти сына после шлошим (месяц траура), но не мог сказать маме. Он должен был говорить кадиш (поминальная молитва) по своему первенцу. Отец обломил большую ветку с дерева. Это было вечернее время. Мама любила сидеть и смотреть в широкое окно нового дома. Когда мама пошла закрыть окно, она увидела сломанную ветвь. Мама начала кричать: "Мой сын умер!" Она кричала так, что слышала вся колония. Все соседи знали, что произошло. Мама пошла и порвала парохет (занавес) в синагоге. Никто не мог молиться из-за ее крика.

     Через несколько дней приехал Шмилик. Он слез с телеги и оставил в ней пиджак с крией (траурный надрез). Мама схватила пиджак и крикнула Шмилику: "Ты готов заменить брата?" Хаим не имел детей. По древней традиции второй брат для продолжения рода умершего должен был жениться на вдове или дать ей халицу (освобождение от брака). Я считала эту традицию ужасной и подумала, если, не дай Б-г, что-то случится с Гришей, то со мной это уже не произойдет.

     Когда я рожала, у меня было видение. Хаим стоял в белых одеждах на том же месте, где отец обломал ветку. Я родила девочку и назвала ее именем любимого брата - Хая, Хаечка.

     Гриша просил побыстрее вернуться домой. Мама сложила большой пакет продуктов, и Шмилик отвез нас в Геническ.

     Гриша очень любил детей. Когда он видел ребенка, то расплывался улыбкой и говорил: "Какой симпатичный ребенок!" Но наша дочь была большой крикуньей. Она не умолкала ни днем, ни ночью. Не поспав несколько ночей, Гриша сказал: "Знал бы, что так будет, не захотел бы ребенка". Она кричала в течение трех месяцев, и затем превратилась в ангела. Красивая как мир: большие синие глаза, сладкое лицо со светлыми волосами.

     Когда произошла Октябрьская Революция, мы вышли на демонстрацию. Гриша нес Хаечку. "Это мой флаг" - с гордостью говорил он. Мы решили быть людьми достойными, провозглашенного равенства. Мы поехали в Верхний Днепровск, где родился Гриша, чтобы получить его оригинальный паспорт и вписать туда меня и дочку.

     Я написала тете Эстер, что, когда мы будем возвращаться домой, мы заедем к ним. Мы быстро получили ответ, что они будут ждать нас с нетерпением. Когда мы приехали в Михайловку, я спросила извозчиков "Кто знает Лубана?", они ответили: "Лубана знают все".

     Дядя был преуспевающим человеком. Он имел большой двор с маленькими домиками. В одном из них жил брат дяди, раввин Михайловки. Тетя поместила нас в комнату Алтера. Все было безупречно чисто. Во всех комнатах мебель была покрыта белыми чехлами. Мы интересовались судьбой Алтера. Они ничего о нем не знали, но надеялись, что с ним все в порядке. Мы гостили несколько дней и затем вернулись в колонию.

     Гриша страдал от геморроя. На фронте он часто голодал, питался сырой картошкой и свеклой, найденными в поле. Он поехал в Никитовку на операцию. Прошло две недели, писем из Никитовки не было. Я взяла Хаечку, и мы поехали в Никитовку. Соломон сказал, что Гриша все еще в больнице. Мы поехали туда. Гриша к этому времени стал поправляться. Доктор сказал, что его скоро выпишут. Через два дня я забрала Гришу из больницы. Мы остались до рассвета у Соломона и вернулись в колонию.

     Это было незадолго до рождества. Мои братья, узнав что я и Гриша приехали домой, собрались в колонии, чтобы встретиться с нами. Время было тревожное. Перед нашим приездом в колонию вошел разведотряд белых. Они не нашли ничего подозрительного, и дело закончилось грабежом.

     Мама собиралась готовить шмальц. Она попросила Шмилика поехать в Гайчур на рынок и купить лук. Шмилик пошел к своему другу, Гершлю Гольдштейну, и попросил дать ему лошадь. Гершель боялся, что по дороге лошадь отнимут. Тогда Шмилик сказал ему: "Поедем вместе. Это всего лишь пять верст". Гершель согласился. Когда они прибыли на рынок, группа хулиганов окружила их. "Что белые хотели от Вас? К нам они почему-то не заходили". Бандиты хотели убить их. На рынке было много крестьян. Они не позволили бандитам расправиться с братом и его другом. Крестьяне сопровождали их полпути до колонии.

     Первым делом Шмилик пошел к старосте Моше Нолю и рассказал ему все, что случилось с ними в Гайчуре. Староста немедленно собрал собранием. Это было в четверг, 21 декабря 1918 года. Мы решили спрятать ценные вещи. У меня была шуба, а у мужа хорошее пальто. Мы уложили их в деревянную коробку. В сарае вырыли яму и захоронили ее там.

     Когда отец и Шмилик вернулись с собрания, они решили коробку вынуть и рассеять одежду среди ближайших соседей. Мы собрали все наши золотые и серебряные вещи и закопали в жестяной коробке во дворе. У мужа был револьвер, который он принес с войны. В пятницу утром я взяла револьвер и обернула его тряпкой. У дороги из колонии стоял пустой деревянный сарай. Я вырыла ножом ямку и захоронила револьвер, покрыв землей и упавшими листьями деревьев. Я вернулась домой и считала, что сделала нечто важное. Если бандиты найдут револьвер, то это повлечет за собой большие неприятности.

     Все чувствовали, что гроза приближается. Пятница и шабат прошли в страхе. В воскресенье утром отец поехал за питьевой водой к колодцу, который находился на полпути к Гайчуру. У нас дома был колодец, но вода, которая хранилась там, использовалась только для скота и хозяйственных нужд. Однако отец вскоре вернулся и сказал, что колония окружена бандитами.

     Следом за ним из хедера вернулись маленькие братья. Бандиты отправили учеников по домам, отобрав одежду и обувь. Практически голые и босые, они горько плакали.

     Тут же два бандита с винтовками ворвались в наш дом. Они приказали всем мужчина немедленно идти на собрание к Моше Нолю. В это время зашел друг Шмилика и сказал: "Твое пальто они уже забрали". Шмилик спросил бандитов: "Товарищи, это правда? Я работаю на военном заводе. Почему вы забрали мое пальто?" Один из бандитов спросил: "Где было твое пальто?" Шмилик ответил: "Вчера я был у моего друга. Было тепло, и я оставил пальто у него". Бандит продолжил: "Идите на собрание. Если там узнаешь свое пальто, заберешь его".

     Им нужно было быстро собрать мужчин, чтобы начать свою работу. Бандит уставился на сестру и заорал: "Она шпионка. У нее черные глаза!" Мама закрыла собой сестру и кричала, что сначала им придется убить ее. Прибежали Пинхас и Велвл. Бандиты переключились на мужчин, стали орать: "Идите на собрание!", били их прикладами и выталкивали на улицу. Особенно досталось мужу. Он еще не окреп после операции.

     Мы с мамой пошли за мужчинами. Я держала ее за руку. Они вели их к третьему от нас дому, у которого стояла большая группа бандитов. Бандиты решили, что без нас они сделают свою работу лучше. Двое с винтовками наперевес стали гнать нас назад.

     Мама кричала так, что небеса раскалывались. Я тащила и просила маму уйти. Бандиты были готовы стрелять. Когда мы вернулись домой, мама стала рвать волосы на голове и биться головой об стенку. В истерике она просила своего отца-цадика (святого), чтобы он спас ее детей и мужа.

     Бандиты не обращали на нее внимание и тянули из шкафа скатерти, постельное белье, одежду. Что-то отбирали себе, остальное саблями рубили в клочья. Пол был усеян кусками одежды и белья, осколками битой посуды, пухом из перин и подушек. Остановились они только тогда, когда в дом ворвался еще один бандит, приказавший им уходить. Когда они, погрузив награбленное на подводу, уехали, мы побежали к дому, где мы в последний раз видели наших мужчин. Стекла были выбиты. В доме было тихо. Мы вбежали в дом и увидели порубленные тела убитых. Наших мужчин там не было.

     Мы побежали к дому старосты. Из всех домов туда же бежали женщины и дети. С разных сторон кричали: "Их всех сожгли!" Мы прибежали во двор старосты. На месте большого деревянного склада, где хранился сельскохозяйственный инвентарь и сено для лошадей, мы увидели догоравшее пепелище. Стоял крик сотен голосов и страшный запах сожженных человеческих тел. Бандиты загнали практически все взрослое мужское население колонии во внутрь, закрыли их и подожгли склад. Здесь заживо были сожжены мои дорогие отец, три брата, муж и десятки других евреев-колонистов. Шмилик Ицкович, который сопротивлялся больше всех, был убит прямо во дворе. Его собака сидела день и ночь, не покидая это место. Во дворе мы нашли отцовские портянки. Это означало, что их заставили снять одежду и обувь. И все это было увезено бандитами.

     Еще раньше приехали люди из Гайчура, которые работали в колонии. Они поняли, что происходит. Не останавливаясь, они бросились в Нечаевку, предупредить тамошних евреев об опасности. Им удалось опередить бандитов. Когда бандиты пришли в Нечаевку, основная часть евреев успела разбежаться. Там от рук бандитов погибли 19 евреев.

     Оставаться дома мы не решились. Детей обернули тряпками и всю ночь прятались на кладбище. Утром мы: мама, сестра, братья Залмен и Лейбл, я с ребенком, вернулись домой, взяли телегу, запрягли в нее лошадь и направились в сторону немецкой колонии. С нами поехала на своей телеге соседка с двумя маленькими мальчиками, одному из них был всего месяц.

     Голодные лошади с трудом тащили телеги по тяжелой дороге. Приходилось часто останавливаться, чтобы дать уставшим лошадям отдохнуть. Стало темнеть. Послышался лай собак. Колония была рядом. Немцы приняли нас за бандитов и открыли беспорядочную стрельбу. Мы развернулись и в отчаянии поехали назад в нашу колонию.

     Мы в очередной раз остановились. Голодный младенец соседки громко плакал. У нее не было молока , так как она два дня не ела. Она сказала маме: "Дина, я оставлю здесь ребенка. Зачем ему такая жизнь". Мама ответила: "Не делай глупости, Хана! Ты мать, что будет с тобой, то будет с ребенком". Мама взяла кусок хлеба в рот, разжевала его и дала ребенку. Ребенок успокоился, и мы поехали дальше.

     Перед самой колонией мы остановились. Я слезла с телеги и пошла к мельнику Карлу, узнать обстановку. Он испуганно смотрел на меня и сказал, что если мы хотим жить, надо немедленно уходить из колонии. Несмотря на его предупреждение, я решила пойти домой и взять еду детям. На улице была абсолютная тишина. Не было слышно даже лая собак. Я вышла к середине улицы, к большому старому дому, и остановилась. Мне показалось, что там кто-то есть. Я вошла в дом. Там прятались пятеро женщин с детьми. Я вернулась к нашим и привела их туда. Мы оставили там детей и пошли искать безопасное место для телеги и лошади. Мы нашли сарай, распрягли лошадь, дали ей сена и воды и вернулись в наше новое убежище.

     Женщины нам рассказали, что на собачьей улице бандиты убили всех женщин и детей. Уцелел один шестилетний мальчик по фамилии Блат, который спрятался под кроватью и своими глазами видел зверства бандитов. Потом главарь банды дал команду не трогать женщин и детей до тринадцати лет.

     Мы плотно занавесили окна и заперли дверь. Старались ничем не проявлять себя. Так мы прожили до четверга. В четверг, рано утром мы услышали, что прибыл миньян евреев из Цареконстантиновки (Каменки), чтобы похоронить погибших. Все оставшиеся в колонии вышли и с криком побежали к приехавшим евреям. Они тоже были обеспокоены, не зная застанут ли свои семьи живыми.

     ;Чтобы пережить ужас, который им предстояло увидеть, они выпили много водки. Они шли от дома к дому, выносили окаменевшие тела и грузили их на телеги. Затем они собрали пепел во дворе Ноля и поехали на кладбище. Мы зашли домой и нашли чудом уцелевший талес (покрывало, надеваемое евреями во время молитвы) отца. Мы взяли его на кладбище, чтобы опустить в могилу. Они вырыли две большие могилы. В первой захоронили пепел. В это время раздался крик: "Бандиты! Бандиты идут!" Началась паника. Люди стали разбегаться. Но вскоре выяснилось, что тревога была ложной. Похоронная команда была сильно встревожена. Они торопили нас и просили помочь им в их святой работе. В спешке они опустили тела в большую могилу, сопровождая погребальной молитвой. Погибшие были ни в чем не виноваты. Они были достойными и мирными евреями.

     В пятницу, рано утром, мы накормили и напоили всю нашу живность, оставили им корм впрок, взяли пол мешка муки и другую еду, которая попалась под руки, заперли дом и поехали в Графское, к маминым братьям. Сытая лошадь шла хорошо. В двух верстах от нашей колонии находилась колония Нечаевка. Мы решили обойти ее. Встретившийся нам еврей предупредил нас об опасности, но мы даже не остановились.

     От Нечаевки до Графской пять верст. Мы подошли к Графской. Людей не было. Колония походила на кладбище. Мы остановились у двора маминого брата Менделя. Дядя вышел из дома. Узнав наши ужасные новости, он сказал, что его семья скрывается, он только приехал сюда посмотреть, что случилось, и сейчас же уезжает.

     Я не знаю каким чудом в это время приехал Пинхас, сын дяди Симхи. Они прятались в немецкой колонии, и Пинхас предложил нам ехать с ним туда же. Мы поехали с Пинхасом. На пути нас остановил всадник, чтобы узнать кто мы и куда едем. Пинхас объяснил кто мы и что едем к друзьям в немецкую колонию. Он выслушал и разрешил нам проехать. Богатые немцы приняли нас, как важных гостей. Они предоставили большую комнату с кроватями и прекрасной постелью. Нашу лошадь поставили в конюшню.

     Когда обстановка немного успокоилась, мы вернулись в Графскую. На рассвете следующего дня поехали в Трудолюбовку на двух подводах, нашей и Пинхаса. К счастью две коровы и куры оказались на месте. Мы погрузили в телеги все зерно и все, что нашли дома и в пристройках. Коров привязали к телегам и наш обоз тронулся в Графскую.

     Брат Залмен стал моей правой рукой. Ему не было еще и двенадцати лет. Сирота становится бармицвой (совершеннолетним) на год раньше, в двенадцать лет. Мы часто ходили в нашу колонию. Однажды увидели пастуха, гнавшего свое стадо. Я узнала на нем пиджак моего мужа, в котором он был перед смертью. Но у меня не хватило смелости отобрать пиджак.

     Вскоре из Никитовки приехал Свирский. Он не знал, что Гриша погиб. Он предложил мне ехать к Соломону. Особого желания не было, но мы подумали, что это не плохой план, тем более, что власти предоставляли бесплатные железнодорожные билеты пострадавшим от погрома. Но у меня не было паспорта. Гриша погиб с нашими документами. Говорили, что на станции Розовка, комендант выдавал документы. Мы поехали в Розовку. Однако на станции коменданта не было, и не было известно, когда он вернется. Свирский сказал, что в поездке будет достаточно его паспорта. Я согласилась.

     Я отправилась с ребенком на руках. Вагоны были забиты до предела. Вечером мы прибыли на станцию Хацепетовка, в двадцати верстах от Никитовки. Поезд дальше не шел. На вокзале и прилегающей территории было много людей - гражданских и военных. Мест, где можно было присесть, не было. Савирский хотел пойти искать извозчика, чтобы добраться в Никитовку, но в это время к нам подошел патруль и попросил предъявить документы. Савирский показал свой паспорт, претензий к нему не было. Затем настала моя очередь. Я сказала, что паспорта у меня нет, и рассказала все, что произошло со мной. Один из патрульных сказал: "Любой может рассказать историю, взять ребенка и шпионить. Нам придется вас задержать". Его напарник с ним не согласился: "Думаю, что госпожа говорит правду. Я беру ее под свою ответственность до прихода коменданта". Он взял меня за локоть, и я чувствовала, что он мой ангел-спаситель.

     Тем временем ребенок начал кричать. Офицер спросил меня: "Почему она плачет?" Я ответила: "Она хочет есть. У меня нет молока, чтобы накормить ее". Он позвал солдата и приказал принести молоко. Она выпила и заснула. Офицер рассказал мне о себе. Он был офицером царской армии. Большевики убили его жену и двух детей. Он присоединился к белым, чтобы мстить.

     Полчаса спустя прибыл комендант. Офицер переговорил с ним и довольный вернулся к нам. Он сказал, что его часть сейчас отправляется в Никитовку. Он сожалеет, что не может предложить мне офицерский вагон, но мы могли ехать с ними в солдатском вагоне. Офицер привел нас к вагону и отдал распоряжение солдатам предоставить нам места в вагоне. Я искренне благодарила его. Он ответил то что он делает не стоит благодарности, и пожелал нам спокойной ночи.

     Когда поезд остановился на станции Никитовка, я проснулась. Мы вышли. Мой офицер уже был у вагона. Он интересовался, как прошла поездка. Я еще раз поблагодарили его за доброту.

     Мы пришли к Соломону. В четыре часа у него собрался миньян, и старый отец сказал Кадиш по потерянному сыну. Я не смогла сдержать слез. Никитовка находилась в центре военных действий. Я просила Б-га, чтобы трагедия в Трудолюбовке не повторилась.

     Прошло два месяца с момента приезда в Никитовку. Вестей от мамы не было. Я хотела вернуться домой, но Соломон возражал, ссылаясь на опасную обстановку в районе. Мы остались еще на месяц. Уговоры Соломона меня уже не сдерживали. Мое решение об отъезде было окончательным.

     Пассажирских поездов не было. Ходили товарные составы, перевозившие уголь из Юзовки. Состав часто останавливался. Мы выходили из вагона и просили позволить нам умыться и поесть. Перед Юзовкой поезд остановился и дальше не шел. До Юзовки я шла несколько верст пешком по глубокой грязи с ребенком на руках.

     В Юзовке жила мамина сестра, тетя Рейзл. Когда я пришла к ней, я была скорее мертвой, чем живой. Мы были в Юзовке неделю. Все было хорошо. Тетя и дядя просили нас не спешить с отъездом. Но я торопилась к маме.

     Наконец мы добрались в Графскую. В колонии было неспокойно. Слышны были выстрелы и крики. Когда наступала опасность мы первым делом пытались убежать из колонии и спрятаться в окрестностях. Если это не удавалось, Пинхас скрывался на чердаке. Дядя уходил в дальнюю комнату. Мы стелили на столе постель и укладывали подушки. Две девочки с перевязанными головами укладывались на стол, и мы ждали появления бандитов.

     Раздался сильный стук в дверь. Тетя открыла. Вошедшие бандиты требуют деньги. Она дает все, что у нее есть. Один из бандитов бьет ее нагайкой и требует еще. Тетя кричит, что отдала все, что было. Я добавила, что мы из пятой колонии (наша колония имела три названия: Трудолюбовка, номер пять и Энгель) и денег у нас нет. Другой, показывая на девочек, спрашивает, почему они лежат с перевязанными головами. Мы отвечаем, что они больны скарлатиной. Тогда один бандит говорит другому: "Уходим! У них больше не возьмешь".

   Мы решили переселиться в Юзовку. Мы загрузили в телегу остатки пшеницы и привязали двух коров. Дядя Симха и тетя приехали позже. На одиннадцатой линии мы сняли квартиру с двумя комнатами и с сараем для коров. Лошадь и телегу мы тут же продали. Хозяйка была вдовой с тремя женатыми сыновьями и замужней дочерью. Они все жили в одном доме. У всех были дети. Вместе с ними играла Хаечка. Когда их отцы приходили с работы, дети радостно встречали их. Однажды, Хаечка спросил: "Бабушка, почему у всех детей есть отцы, а у меня нет?" Мама заплакала, но не нашла, что ответить внучке.

     Мы жили на окраине города. Сестра пасла коров недалеко от дома. Однажды к ней подошел молодого человека и разговорился с ней. Этот парень был очень любопытен и больше всего его интересовали коровы. На следующее утро мама пошла доить коров, но в сарае их уже не было. Мы с сестрой пошли в милицию и сообщили о краже и наших подозрениях. Однако надежд на то, что милиция найдет наших коров у нас не было. Мы знали, что парень живет где-то рядом. Мы стали искать и через несколько дней нашли его. Естественно, он не сознавался в краже и стал угрожать нам расправой.

     Той ночью раздался громкий стук в дверь. Хозяйка открыла. Пьяные голоса потребовали вести их к нам. Хозяйка позвала сыновей. Они вытолкали бандитов, сказав, что нас нет дома. Они ушли, и мы были благодарны соседям за защиту. Узнав о причине визита бандитов, соседи подсказали, как решить наш вопрос. Утром я встретилась с людьми, которые за деньги брались вернуть наших коров. Через несколько дней коровы были на месте.

     Тогда же была вспышка сыпного тифа. Нам показалось, что у Хаечки есть признаки болезни. Мама вызвала доктора. Он внимательно осмотрел нас и сказал, что всех, кроме мамы и Хаечки надо срочно отправить в больницу. Дядя Симха с мамой отвезли нас в больницу. Меня и Йохвед положили в одну палату. Братьев положили к мужчинам. Мама приезжала каждый день и видела нас через окно. Сестра находилась в безумной лихорадке. У меня была очень высокая температура, голова горела, и я не могла выдержать свет ламп, висящих на потолке. Я укрылась одеялом с головой. Я помню, что не спала. Я увидела мою бабушку, мамину маму, которую в жизни никогда не видела и видеть не могла. Она стояла в углу около кровати моей сестры, одетая в белый саван. Бабушка сказала мне: "Ты, моя девочка, должна жить. У тебя маленький ребенок". Я сбросила с себя одеяло и сказала ей: "Даже если утром у меня будет температура сорок два, я не умру".

     Рано утром наступил кризис. Доктора делали все, что могли. Через несколько дней сестра чувствовала себя чуть лучше. Пришла мама и принесла куриный бульон с мясом. Медсестра кормила ее ложечкой. Это было для нее лучше лекарства. Я попросила медсестру отвести меня к моим маленьким братьям. Она привела меня за руку в палату и сказала, что они лежат здесь. Я обошла все койки, но не смогла их найти. Медсестра подвела меня к их койкам, и только тогда я узнала их. Болезнь сильно изменила братьев.

     ;Мама кроме бульона приносила сладкие сливки. Я кормила их троих, но вскоре меня выписали. Положение сестры оставалось тяжелым. Она была настолько слаба, что не могла встать на ноги. Мама решила забрать ее домой. Она приехала с дядей Симхой и пошла к врачам. Те подумали, что она сумасшедшая. Но она настояла. Мама пошла в аптеку, купила ягодный сироп. Она давала его сестре три раза в день. Произошло чудо, через неделю сестре стало лучше.

     На первой линии была парикмахерская. Она походила на дворец. Там работало много мужчин. Я спросила Залмена, хочет ли он быть парикмахером. Залмену моя идея понравилась. Я зашла в парикмахерскую и нашла хозяина по фамилии Басин. Он согласился взять Залмена в ученики. Через шесть месяцев мой брат стал специалистом.

     Через некоторое время мы сняли другую квартиру на той же одиннадцатой линии, на углу около большого моста. В квартире было две комнаты, одна из которых была большой столовой со входом со двора. Мы купили большое зеркало и парикмахерское кресло. Залмен принимал на дому и делал работу хорошо и недорого. Клиенты были довольны и приводили своих друзей и знакомых. Однажды мы нашли объявление в газете, что военной части требуется парикмахер. Мы пошли по указанному адресу, переговорили с командиром, и Залмен стал армейским парикмахером.

   Было время большого голода. Нам повезло, мы работали на фабрике. Там мы мыли и чистили картошку, и дальше ее пекли в большой духовке. Отходы от картошки мы уносили домой. Залмен получал немного растительного масла и сахар. Это спасло нас от голодной смерти. Мама пекла хлеб, смешивая муку с мякиной и картофельной кожурой. Однажды к нам пришла Люба, соседка из колонии. Распухшая от голода, попросила кусочек хлеба. Мама дала ей кусок твердый как камень. Женщина съела его и сказала: "Это лучше, чем бисквит!"

     Сестра Любы жила в соседней от нас колонии. У ее мужа была мельница. Люба, оставив двух дочерей в Юзовке, с двумя сыновьями и нашим Залманом поехали к сестре, в надежде достать продукты. До колонии было семьдесят верст. Путь был не простым и для здоровых людей, но для измученных голодом проделать его было подвигом. Когда они были уже недалеко от колонии, обессиленная Люба упала и умерла. Двое ее сыновей пошли в ближайшую деревню просить лопату, чтобы похоронить свою бедную мать. Дети вернулись в Юзовку убитые горем. От пережитого у одного из них началось дерганье глаз.

     Вернувшись, ребята стали продавали папиросы на рынке. Там они попали под очередную облаву. Вырваться из оцепления им не удалось. От страха у мальчика глаз стал дергаться еще сильнее обычного. Это вызвало подозрение и их арестовали. Их сестра пошла в милицию и с трудом высвободила их.

     В это время Лейбл закончил талмуд-тора (школа для сирот и неимущих) и скоро стал бармицвой. Я снова пошла к Басину, и он принял Лейбла учеником.

   В конце лета заболел дядя Симха. Мы зашли к ним. Дядя лежал в кровати. По его виду я поняла, что он тяжело болен. Он показал рукой, чтобы я села рядом с ним на кровати. Я молча села. Дядя сказал: "Рохел, ты не такая преданная племянница, как Йохвед". Я спросила его, почему он так думает. Он ответил: "Когда твоя сестра видит меня, она говорит, что я хорошо выгляжу". Я ответила: "Дядя, если бы это помогло, я сказала бы это десять раз!" Он сказал: "Не надо. Я все понимаю".

     Тем временем, тетя Хава кричала и стонала: "Не оставляй меня! Как я буду жить?" Дядя ответил: "Ты будешь жить так же, как Дина". Через день дядя скончался. Он был замечательный человек. Я очень любила дядю. Он был для меня как отец.

   Я приехала в Графскую, где меняла на пшеницу одежду, которую покупала в Юзовке. Там я встретила своих двоюродных братьев: Беньямина (сына Мендла) и Пинхаса. Они и еще трое мужчин собрались купить лошадей. По дороге они остановились у какого-то хозяина и спросили, знает ли он людей, которые продают лошадей. Хозяин послал за продавцами. Они приехали и сказали, что можно прямо сейчас посмотреть лошадей в соседней деревне.

     Они поехали. Была снежная и холодная зима. Неожиданно "продавцы" остановились и приказали всем слезть с телеги. Они раздели их донага, и стали расстреливать одного за другим. Пинхас был последним. Пуля вошла ему в рот, порвала язык и разрушила зубы. Пинхас без сознания упал. Бандиты решили, что со всеми покончено, и ушли. Пинхас потерял много крови, но, к счастью, пришел в себя.

     Он добрался до деревни, вошел в первый двор, постучал в дверь и снова потерял сознание. Хозяин обернул его в шубу и положил в сани. Лошади летели как птицы. Он привез Пинхаса в больницу в Розовку. Пинхас не мог говорить. Когда ему стало лучше, ему дали карандаш и бумагу, и он написал о всем, что с ним случилось.

     Я закончила свои дела в Графской и вернулась в Юзовку. Через несколько дней тетя Хава получила письмо из больницы с сообщением о ранении сына. Тетя и я в сопровождении родственника Вевла сразу же поехали в Розовку. Когда мы прибыли в Розовку, Пинхас все еще не мог говорить. Он отвечал на все вопросы письменно. В Розовке мы остановились у тети Ханы-Эстер и долго ждали выздоровления Пинхаса. Затем мы отвезли его домой.

     Неожиданно заболела мама. Вечером, перед сном, я кормила ее соком. Она выпила всего три ложечки и сказала, чтобы я шла спать. Я погасила лампу, легла и, еще не успев уснуть, услышала мамин стон. Ей стало еще хуже, она никогда не стонала. Я разбудила детей. Все быстро проснулись и зажгли лампу. Я подошла к маме. Она стонала, и слезы текли по ее лицу. Я пыталась говорить с ней, но она молчала. Я попросила детей позвать тетю Хаву. Когда тетя зашла, мы кричали и я пыталась вернуть ее в сознание. Тетя сказала: "Не мучайте маму. Дайте ей умереть спокойно".

     Мы потеряли самого дорогого человека, нашу опору. Я была в отчаянии. После всего, что с нами случилось, я думала, что Б-га нет на этом свете. Как он мог спокойно смотреть на то, что случилось с нами. Мама часто сидела сложа руки и молча смотрела на меня. Я никогда не узнаю, о чем она думала в эти минуты. Всего этого уже не было.

     Мама умерла на седьмой день Адара. Грязь была настолько глубока, что добраться на кладбище было практически невозможно. Никто не соглашался ехать. Тогда Залмен пошел к своему командиру и попросил помочь. Он дал лошадь с телегой и извозчика. Провести маму в последний путь поехали только я и Залмен. Он сказал кадиш и хевра кадиша похоронила маму рядом с дядей Симхой.

     После смерти мамы я стала очень раздражительной. Порой без всякой причины я набрасывалась на детей. Я понимала, что не права, но не могла с собой ничего поделать. Вспышки гнева стали повторяться все чаще и я решила обратиться к доктору, рассказав всю мою историю. В начале я принимала уколы, но они не помогали. Доктор посоветовал съездить в деревню и пить минеральные воды.

     Я написал письмо Фейге, сестре Ханы-Эстер. Она жила в немецкой колонии, в полутора верстах от Розовки. Ее муж Шмилик Каплан был коммунистом и большим начальником в районе. Вскоре я получила ответ с приглашением. Я поехала к ним с ребенком. Было лето. Каждый день я принимала соленые ванны. По вечерам мы часто ходили в театр или в кино в Розовку, а Хаечка оставалась с соседкой-немкой. У Шмилика был голос оперного певца. Фейга также хорошо пела. Мы шли и по дороге пели. Возвращались в хорошем настроении. Я пробыла там полтора месяца и поправилась во всех отношениях.

     Жизнь хоть и медленно, но нормализовывалась. Война закончилась, но начались чистки. Каждый день мы слышали о тех, кого вызывали в ГПУ. Оттуда мало кто возвращался.

     У нас сложился интересный круг общения. Мы посещали клуб. Там вслух читали книги и затем обсуждали прочитанное, ставили спектакли, в которых участвовали взрослые и дети. В это время в клубе появились студенты, исключенные из университета по политическим мотивам. Они приехали в Юзовку, чтобы работать на чугунолитейном заводе и получить пролетарскую закалку. Молодежь думала, отработав год, восстановиться на учебу в университете. Один из руководителей клуба Моше Березинский попросил меня взять к себе двух девушек. Я не соглашалась, ссылаясь на отсутствие места. Но когда я пришла домой девушки, Зуня и Маня, были уже у нас. Делать было нечего. У нас было только две кровати. В одной спали братья, в другой - сестра, Хаечка и я. В парикмахерской я выпросила старый ковер. Девочки спали на нем, на полу.

     Через некоторое время Зюна и Маня собрались навестить своих родителей. Семья Зюны жила в Александрии. Я получила письмо от ее матери. Она просила отправить Хаечку вместе с Зюной. Хаечке было шесть лет. Она очень любила Зюну и хотела поехать с ней. В Александрии жила Гришина сестра. В молодости она полюбила православного и, чтобы выйти за него замуж, приняла христианство. Ее родители считали, что она умерла для них. Они сделали крию и сидели шиву (семидневный период траура). Все контакты были прекращены, и ее имя никогда в семье не упоминалось.

     Вскоре после приезда брат Зюны повел Хаечку к тете. Они вошли во двор и увидели женщину, игравшуюся с ребенком в саду. Хаечка спросила: "Здесь живет выкрестка?" Женщина спросила: "А кто ты ей будешь?" Она ответила: "Она моя тетя". Таня приняла ее с радостью. Хаечка часто бывала у Тани. У Тани было двое детей. Ее муж был известным в городе доктором. У него был автомобиль. Как-то, выезжая к пациенту, Он взял с собой ребенка. По дороге они попали в аварию и погибли.

     Когда я была в Бахмуте у Соломона. Я сказала ему, что Хаечка видела Таню. Он приложил палец к губам и быстро вошел в дом. После революции прошел не один год. Времена менялись, но только не для Соломона. Я пригласила Таню приехать к нам. Я написала Соломону, что она хочет видеть его. Она приехала и была с нами неделю. С Соломоном она все-таки встретилась.

     Сестра моего отца, тетя Фейга, жила в Виннипеге, в Канаде. Она знала о нашей судьбе и после долгих поисков нашла нас. Тетя прислала письмо, в котором предлагала переехать в Канаду и обещала помочь в этом. Я ответила, что в принципе согласна, но первым должен быть Залман, так как через год-два он призывается в армию. В Канаде требовались сельскохозяйственные рабочие. Дядя знал фермеров и через них организовал приглашение Залману. Все было устроено быстро, и я поехала с ним в Москву. По дороге я готовила Залмена к интервью в канадском посольстве по вопросам сельского хозяйства.

     Мы прибыли в Москву и пошли в посольство. Залмена долго опрашивали. Когда он давал правильные ответы, я сохраняла спокойствие. Но когда я видела, что вопрос был слишком сложен для него, отвечала я. Служащий посольства сказал, что я знаю сельское хозяйство лучше Залмана. Я ответила: "Он был еще ребенком, когда был погром и убили его отца и трех братьев". Он больше не спрашивал и немедленно выписал визу.

     Я написала тете Фейге, что Залман получил визу и теперь очередь Йоквед. Когда прибыло приглашение для Йоквед, мы снова поехали в Москву. Все сложилось удачно, Залмен и Йоквед отбыли в Канаду.

     Теперь я должна была найти способ заработать деньги для оставшихся. Я взяла курс бухгалтерии у некого Александрова и вскоре начала работать по новой специальности в его конторе. Тут пришло письмо от Залмена. Он заболел, не мог работать, нуждался в деньгах и в операции. Я собрала пятьдесят рублей, одолжив у друзей и взяв ссуду с помощью Александрова. Я пошла к дяде Копелю, мужу тети Рейзл, и он оформил перевод пятидесяти рублей.

     В ответ Залмен написал, что нуждается в большей сумме. Я снова обратилась к Александрову, но на сей раз он не взял ответственность на себя и повел меня к начальнику. Я ему все рассказала, но он потребовал доказательство, что мой брат действительно болен. Я показала ему письмо Залмана, написанное на идиш. Начальник был евреем и прочитал его. Он спросил действительно ли мы литваки. Я сказала, что мои дедушка и бабушка приехали из Ковно. Он подписал разрешение на получение ссуды.

     Скоро из Канады пришло приглашение для нас троих. Я подготовила и сдала все необходимые документы для выезда. Я много работала и на всем экономила, чтобы вернуть долги и обеспечить наш отъезд.

     В это время ко мне стал все чаще заходить Моше Коган, сын тети Рейзл. Он был коммунистом и большим городским начальником. Он был женат на двоюродной сестре Хае, младшей дочери дяди Меера. Она была учительницей и работала в дальней деревне. Мы подолгу беседовали. Он интересовался, как идут дела с моими бумагами. Я ничего не скрывала.

     Через некоторое время меня вызвали и сказали, что документы Лейбла готовы, а нам надо ждать. Я чувствовала, что у нас могут быть проблемы и решила поскорее отправить Лейбла. Я отправила Хаечку к Соломону в Бахмут и с Лейблом поехала в Москву.

     ;Я была обеспокоена, сможет ли Лейбл справиться с дальней дорогой. Нам повезло. Мы познакомились с женщиной, которая с детьми отправлялась в Канаду. Я попросила ее позаботиться о Лейбле. Она пообещала сделать все возможное. Я немного успокоилась, Лейбл попал в хорошие руки.

     Я вернулась в Бахмут, забрала дочку и приехала домой. Через несколько дней после возвращения, утром пришел посыльный и сказал, что я должна следовать с ним в ГПУ. Я боялась, что уже не вернусь оттуда, и сказала Хаечке, что если не приду к четырем часам, то она должна иди к тете и сказать куда меня вызвали.

     Меня привели в кабинет сотрудника ГПУ. Он предложил мне сесть и достал из сейфа мое дело. Он останавливался на каждом пункте и указывал на неточности и утайки, которые я допустила при заполнении анкет. Он был прекрасно информирован о моей истории. Я сразу поняла, кто был его информатором. В конце он сказал, что разрешение на выезд невозможно. Я вышла из себя. На повышенных тонах я сказала, что все мои ближайшие уцелевшие родственники уже в Канаде и мне здесь делать нечего. Я требовала разрешения на выезд. Он мне сказал, что я могу попытаться заполнить документы заново, но никаких гарантий он дать не может.

     Я ушла оттуда в слезах. Почти сразу пришел Моше. Я, схватив его за лацканы пиджака, выкрикнула ему в лицо, что он подлец. Он побелел и сказал: "Я не позволю тебе уехать. Но если ты все же уедешь, я приеду к тебе". Я ответила: "Канада - большая страна. Ты можешь приехать, но не ко мне. Я не хочу тебя знать!" Мне было стыдно, я не могла даже рассказать об этом тете.

     Я немедленно заполнила новые бумаги, отвезла ребенка к шурину и поехала в Харьков хлопотать о разрешении выезда. Меня принял пожилой сотрудник. Я требовала встречи с начальством и угрожала, что буду жаловаться в Москву. Сотрудник попросил меня успокоиться и сказал, что он имеет полномочия рассматривать такие дела и хочет ознакомиться с деталями. Я вручила ему документы. Он внимательно изучил их и сказал, что я получу паспорт через месяц.

     Счастливая, я возвратилась домой, забрав по пути дочку в Бахмуте. Я ждала месяц, но напрасно. Я написала письмо, но не получила ответ. Я снова, оставила ребенка у шурина, поехала в Харьков. Когда я зашла к тому же сотруднику, он сказал, что мой паспорт выслан неделю назад. Вернувшись, я с Б-жей помощью получила долгожданное разрешение. Я продала все, что у нас было. До отъезда в Канаду у меня было время и мы поехала в Гришино, где жила замужняя дочь дяди Залмена. К сожалению, я не могу вспомнить ее фамилию по мужу. Мы провели у нее приятную неделю. Перед отъездом она подарила Хаечке золотое кольцо на память.

     Мы в последний раз заехали в Бахмут попрощаться с Соломоном, но не застав его, приехали в Москву.

     С Б-ей помощью мы пересекли границу и были счастливы. Первой остановкой было Вильно, затем Рига. Дальше морем Данциг и Ливерпуль. Океан пересекли на большом пароходе и наконец пришли в Галифакс, в Канаду.

На русском языке публикуется впервые

09-02-2007