Мои "мемуары"

Еврейские земледельческие колонии Юга Украины и Крыма

Мирра Саксонова (Великий Новгород)

Мои "мемуары"

Это воспоминания моей мамы, Мирры Марковны Саксоновой, написанные ею в 82 года, незадолго до смерти в 1999 г. Она прожила долгую и интересную жизнь, окончила филологический факультет Ленинградского университета, защитила кандидатскую диссертацию, около 40 лет преподавала литературу в Ташкентском университете. Вырастила меня – единственную дочь, отметила золотую свадьбу с Львом Авнеровичем Кагановичем, военным картографом, офицером Советской Армии. Умерла в Великом Новгороде в августе 1999 г.

Софья Львовна Каганович

     О семье Саксоновых я знаю начиная с деда – Афроима Саксонова. Он был крупным землевладельцем. Евреям не разрешалось владеть землей, поэтому земля покупалась обычно на имя знакомого помещика, а настоящий хозяин якобы ее арендовал. Так поступил и дедушка: считался арендатором, а был помещиком. Вотчина была в российской глубинке, рядом находились города Брянщины: Почеп, Погар и другие.

     Это была главная табачная зона страны, где была наиболее благоприятная почва для произрастания табаков различных сортов. Рядом были и табачные фабрики: в Мене фабрика дяди моей мамы, а в Погаре – фабрика другого ее дяди. Кстати, погарская фабрика, конечно, сразу же после революции национализированная, славится и до сих пор, имея давнюю традицию производства качественных сигар на экспорт.

     Дед был владельцем больших табачных плантаций, можно сказать, монополистом – богатым и властным. Характер у него был деспотичный, жесткий, что, наверное, сказывалось и на его взаимоотношениях с крестьянами. Во всяком случае, мужики жгли его поместье нещадно, поджигали раза три, но каждый раз он “восставал из пепла”.

     Дед Афроим был исключительного ума и огромной физической силы человек. О его “подвигах” ходили легенды. Мне приходилось слышать рассказы, как легко сгибал он пальцами медные пятаки, как швырял двухпудовики через ветряную мельницу, соревнуясь с сыном Марком, моим отцом, кто дальше швырнет. Организм дедушки был рассчитан на две жизни. Столько бы он и прожил, если бы не война! Не знал зубной боли, не носил очков. Когда моя мама, молодая жена его сына, долго вдевала нитку в иголку, он раздраженно вырывал их у нее из рук и вдевал сам. Однажды, когда ему было уже за 90, отправился в баню и по обыкновению начал париться. Видно, все же переусердствовал, стало ему плохо. Примчались за моим отцом. Посадил его папа на извозчика и, желая приободрить деда, пошутил: “Как тебе не стыдно! Что же будет в старости, если уже сейчас начал сдавать”. Дед принял эти слова всерьез: он и правда был уверен, что старость еще далеко впереди.

     Жены Афроим лишился очень рано. Бабушка Мирра умерла, оставив детей “мал-мала меньше”. А их было семеро: три сына и четыре дочери. Дед многократно женился, но жен выгонял, как только замечал (или казалось ему), что они не так, как ему хотелось бы, относятся к детям. “Жен у меня может быть много, а дети – главное”, – таков был его тезис, ставший лозунгом.

     Когда через много лет младшая дочь Афроима, моя тетка, приехала знакомиться с моей мамой – молодой женой Марка, то первое, что моя мама услышала из ее уст, было: “Жен у Марка будет дюжина, а сестра – это другое дело!” Это был явный плагиат, и маме это высказывание “почему-то” очень не понравилось… Не понравилось моим родителям и поведение гостьи: она бегала по митингам и сборищам, “ушла в революцию”, как тогда говорили.

     В конце концов, одна из жен у деда “задержалась”. Может быть, потому, что дети выросли и жили отдельно. Она была моложе деда лет на 25, а то и на все 30. Жена деда обожала, трогательно за ним ухаживала, очень переживала все его неприятности.

     Мой отец Марк (Шмерл) был любимым сыном Афроима. И умом, и физической силой пошел в отца (слава Богу, что не характером!). Распри между ними бывали страшные, папа мой рано покинул отчий дом, хотя единственным из всей семьи стал настоящим табаководом, очень ценимым в будущем. Он считался в семье самым умным и способным. Огромные способности и феноменальная память, совершенное знание иврита, знание Талмуда – все это выделяло его из числа других учеников ешивы, где он учился. Отцу предрекали блестящее будущее. Но какое? Стать раввином? Это ему было неинтересно. Чтобы реализовать себя на каком-либо другом поприще, надо было креститься. Этот путь был тем более противен его натуре. Именно натуре, а не религиозным убеждениям. Годы спустя он встретился в Москве с бывшим товарищем по ешиве. Тот крестился, стал известным профессором-кардиологом. Он очень сетовал, что папа, который был гораздо способнее его, не встал на тот же путь. Однако – не встал!

     И ешиву, и Голешовку он покинул рано, отправился “в свет” в поисках места в жизни. Где и как постиг он русскую грамоту, где занялся самообразованием, не знаю. Но был он абсолютно грамотен (у меня, уже взрослой, проверял ошибки!); он был начитан, любознателен, очень многим интересовался. А ум и остроумие всегда были при нем. В общем, интересный человек. К тому же исключительно честный и порядочный.

     Жил папа в Москве и Петербурге, служил в фирме Брокгауза и Ефрона, какое-то время имел даже право на жительство в этих городах. Правда, бывали и периоды, когда вида на жительство не было, и тогда приходилось прятаться от полиции. Папа рассказывал о таких анекдотических случаях, когда о грядущей облаве предупреждали “незаконных” жильцов частных домов (конечно, небескорыстно) дворники. И тогда можно было наблюдать такую забавную картину: по одной стороне Невского проспекта привычно дефилировали питерские проститутки, а по другой, дружно взявшись за руки, весело “гуляла”, пережидая полицейский марш по квартирам, нелегально жившая в Петербурге еврейская молодежь.

     Вообще же я не интересовалась подробностями жизни отца в те далекие годы: думала, что все впереди. А он ушел сравнительно рано, скоропостижно… Где-то учился, стал табаководом, помня отцовскую “школу”. Но меня, филолога, интересовали другие его рассказы: на каких бывал диспутах, как пробивался слушать Шаляпина, как бегал за “рыжим пьяницей Бальмонтом”, желая услышать его стихи из его собственных уст, и т.д. Рассказывал он увлекательно, живо, интересно, и я заслушивалась.

     Однако интересовался он, видимо, не только пищей духовной, поскольку за время странствий сумел скопить какую-то сумму денег, нужную для начала семейной жизни. Скопив, женился на девушке, роман с которой длился около трех лет: это была переписка и временами приезды в Погар, где она жила с родителями. Мама (Софья Зиновьевна Брук) была очень хороша собой. Необыкновенно хороша! Такой еще и я ее помню с детства. Она была из бедной интеллигентной еврейской семьи. Дед Афроим – богат, но прост. Дедушка Зелик – беден, но из “ихес” (еврейской аристократии). Ни один, ни другой дед не были в восторге от такого брака. Марк, пользовавшийся огромным успехом у женщин (сама помещица была в него влюблена!), мог выбрать богатейшую невесту, а женился на абсолютной бесприданнице! Красавица Соня, умная, воспитанная, образованная (гимназия!), такие были женихи, а вышла за сына грубияна Афроима. Мезальянс!

     После свадьбы в 1916 г. молодые поселились в г. Жиздра, вблизи Москвы – брянские леса, тургеневские места, самая глубь России. А тут подоспела революция, а потом НЭП, это уже 20-е годы. Вот здесь папа развернулся, проявил свой коммерческий талант (теперь бы ему жить!). Появился большой магазин “Саксонов и К°” (“Компания” – для красоты оформления, хозяин – один папа), при нем пекарня. В первый (и единственный!) раз моя семья стала богатой. Если не богатой в полной мере, то вполне зажиточной. Большой дом, выезд, прислуга (правда, одна помощница на все дела, мама и сама трудилась, не покладая рук). Дом был очень хлебосольный, широкий, всегда было полным-полно гостей: родственников, знакомых и просто первых встречных, кого нужно было накормить и обогреть. Я и сама помню, как однажды папа привел в дом целую семью: он встретил их на улице, ищущих ночлега, и они прожили у нас на всем готовом несколько месяцев. В этом – весь папа, мы никогда не садились за стол только своей семьей…

     Жиздринская жизнь продолжалась до 1928 года. Папа очень рано почувствовал, что в воздухе “запахло паленым”: НЭП себя изживал, нэпман становился фигурой все более одиозной. Доносились слухи о начавшихся репрессиях, о дискриминации детей (не принимают в вузы), что больше всего пугало моих родителей – не испортить бы жизнь мне и моему младшему брату Авочке (Абраму Марковичу Саксонову). В общем, самое время задуматься, как жить дальше.

     О том, что папа начал задумываться очень своевременно, говорит судьба его “товарищей по бизнесу”, которые чуть-чуть помедлили. Очень скоро кого-то из них, разорив окончательно, сослали в Самарканд, кого-то в Сибирь. Много лет спустя, живя в Ташкенте, мы как-то случайно встретили того, кто оказался в Самарканде, и он рассказал о своей сложной судьбе и судьбе других жиздринских нэпманов…

     А в это время, в конце 20-х годов, вполне “кстати” последовал призыв правительства, сразу же ставший лозунгом: “Евреи – в сельское хозяйство, на землю!” Евреям предлагалось освоить северный Крым – степные, безводные земли в районе Джанкоя. Когда-то евреям не разрешали заниматься сельским хозяйством, а теперь – пожалуйста! Покажите, на что вы способны! Обещаны были всяческие льготы, а главное, становилось неважно, чем занимались раньше. Чем бы ни занимались, все “списывалось”, и дети становились детьми крестьян, со всеми возможными правами.

     И евреи ринулись “на землю”! Причем далеко не только нэпманы. С особенным энтузиазмом – молодежь. Побросали университеты и привычную жизнь и бросились показывать, на что способны евреи. Мамины родители, братья родные и двоюродные, вся наша огромная семья “в первых рядах” оказалась в колонии “Кадымо” около Джанкоя.

     Не обошлось и без анекдотов. Я уже не помню подробностей, но, видимо, было жаркое лето, потому что всю долгую дорогу по безводной степи (а переезжали на лошадях, на телегах, сидя в обнимку с вещами) пуще всего другого берегли емкость с питьевой водой, изредка и понемногу выдавая ее особо страждущим. Был среди многочисленной родни молодой, нескладный мечтатель по имени Хоня – из тех, кого зовут “шлимазл”. Он раздражал всех тем, что не принимал никакого участия в семейных делах и хозяйственных хлопотах, а сидел в телеге и то ли сочинял стихи, то ли решал в уме математические задачи. Наконец кто-то не выдержал и воскликнул: “Хоня, ту эпес!” (“Хоня, делай же хоть что-нибудь!”). И этот “шлимазл”, оторвавшись от своих вычислений, видимо, желая поскорее включиться в семейную жизнь, схватил первое, что попалось ему под руки, – а это было то самое ведро с водой – и выплеснул воду на землю! Реакцию окружающих можно не описывать… Судя по всему, от жажды все-таки никто не умер, все благополучно добрались до места, но история вошла в семейные анналы, выражение “Хоня, ту эпес” и до сих пор употребляется в соответствующих случаях, а имя “Хоня” в семье остается нарицательным.

     В сельскохозяйственной колонии работали все от мала до велика, возделывали эту Богом забытую неплодородную землю, мечтая превратить ее в “сад Эдема”, где евреям наконец-то будет хорошо и где они наконец-то обретут “землю обетованную”. Всю эту кампанию курировал американский “Джойнт”, и это дало возможность обжиться довольно быстро. Папа, конечно, приехал с деньгами. Не знаю, с большими ли (думаю, не очень), но просадил он их там довольно быстро. Ведь надо было обзаводиться хозяйством (лошади, коровы и т.д.), инвентарем. Главное не это, а папин беспокойный предприимчивый характер. Выращивали зерно, его нужно было молоть, значит, нужна мельница. А для мельницы нужно электричество. А его тянуть аж из Джанкоя – километра четыре. Значит, нужны столбы, провода и т.д. И “Кадымо” электрифицировали, и мельницу построили. Муку нужно было продавать – это единственный доход. А значит, она должна быть качественной, конкурентоспособной, для этого нужны особые сита, – и они покупались. Предполагалось, очевидно, что все это будет “на паях”, что папе вернут долги. Но когда мы через несколько лет стремглав убегали из “Кадымо”, боясь раскулачивания, никаких денег мы, конечно, не получили…

     С началом коллективизации тучи над нашей семьей начали сгущаться. Собственно, они сгущались и над всей страной… Хотя в самом начале коллективизация еще не воспринималась как страшная катастрофа. Колонисты “Кадымо” хорошо знали и уважали друг друга. Многие приехали, как мы, семейными кланами, многие породнились уже здесь. Так что колхоз образовался легко и естественно. Да и давить на нас опасались: Джойнт вложил в это мероприятие большие деньги, и Америка пристально следила за происходящим. Даже первые “красные обозы” (сдача хлеба государству) организовывались почти добровольно.

     Интересная история была с первым обозом. Он должен был стать особо показательным: евреи “Кадымо” подадут пример всем еврейским колониям в округе, “Кадымо” станет флагманом нового движения. Однако не тут-то было! Колонисты поначалу не захотели себя обездоливать. А власти действовали пока еще уговорами, а не репрессиями. Городские уполномоченные бились тщетно. И тут кто-то “навел” их на папу: это человек, которого все знают, уважают, которого послушают. Его попросили выступить на собрании, уговорить людей. Папа в то время был искренним апологетом Советской власти: он не понаслышке знал о черте оседлости, процентной норме, погромах – он все это испытал на себе. И он обратился к новоявленным колхозникам с прочувствованным словом, лейтмотивом которого было: “Подумайте, что дала нам новая власть!” Рассказывают, что женщины рыдали, и даже сам папа прослезился. Утром обоз был собран и отправился в Джанкой с флагами и речами. Надо отдать справедливость властям: они не забыли этого, когда настала трудная пора. А настала она скоро. В организованные в Крыму еврейские колхозы стали сгонять евреев из городов бывшей черты оседлости – Бобруйска, Жмеринки, Бердичева и др. А может быть, они “сгонялись” сами в надежде на легкие хлеба. Что здесь началось! Это были изредка мелкие ремесленники, да и те о работе на земле не помышляли, а в основном это была городская беднота, к сельскому труду вовсе не приспособленная. А то и вовсе бездельники, лодыри и даже пьяницы.

     Подселили всю эту нищую братию в дома колонистов – куда же еще? Обзаводиться своим хозяйством большинство из них и не подумали, даже получив ссуду. У нас “новоселы” жили не только в кухне, но даже в сарае. Светлом, утепленном, чистом! Новая хозяйка этого жилища, как раз очень симпатичная, призналась маме, что таких “хором” у нее в Жмеринке не водилось. Мама с ней подружилась, обихаживала ее детишек, обставила мебелью “хоромы”. А вот в кухне! Когда мама увидела, что новая соседка собирается готовить что-то в нашем запасном ночном горшке, который она где-то обнаружила, маме стало дурно в самом прямом, медицинском смысле слова. На мамин панический вопль было отвечено: “А что такого? Я же его почистила”! Теперь у мамы появилась новая забота: следить, чтобы не брали нашей посуды, чтобы не лезли своей кружкой в наше ведро: мама была очень брезгливая, а тут и не очень брезгливый не порадуется… Конечно, все это мелочи, но можно себе представить, во что превратился наш быт.

     Однако главное было не в этом. Кроме той собственности, что оказалась на общем колхозном дворе, у каждого из “старых” колонистов было нажито нелегким крестьянским трудом и еще кое-что. И тут началось. “У Саксоновых ковры и рояль, а у нас? А посуды у них сколько! Саксонов ходит в меховом полушубке, а у нас? У Бруков (это родители мамы) хоромы в пять комнат, и у Поляковых сколько всего, а у нас?” А со всех сторон – вести о раскулачивании! Начались собрания “бедноты” на тему: “Раскулачить большинство старых колонистов”, – то есть отнять все до нитки в пользу неимущих и сослать всех в Сибирь на верную гибель. Пока еще городские власти реагировали на эти собрания довольно вяло, но кампания раскулачивания по всей стране набирала силу. Надо было ловить момент и спасаться.

     Это было не так просто: ведь колхозники были те же крепостные крестьяне, из колхозов просто так не отпускали, нельзя было взять и уехать! Что-то надо было придумывать. Один из братьев мамы устроился на завод в Керчи в надежде, что семье разрешат переехать к нему. Стал думать, как спасаться, и папа. Он отправил телеграмму в Наркомзем с предложением своих услуг, просил вызвать его на работу в качестве специалиста-табаковода. Надо думать, кто-то из друзей-табаководов подтолкнул дело, поскольку сработала телеграмма молниеносно: папа получил срочный вызов на работу в Областное земельное управление Западной области. Областной город – Смоленск, но центр табачной зоны был рядом с папиной “вотчиной”, той самой Голешовкой, откуда он когда-то ушел “в люди”. Это был самый подходящий для табаков регион, ведь не случайно именно здесь когда-то были дедовы табачные плантации! В городке Почеп недалеко от Брянска находилась главная контора. Здесь мы и решили поселиться, убегая из “Кадымо” – “яко наг, яко благ”. Действительно, убегая. Бросили все! С собой взяли только самое необходимое “на первый случай”. Мебель и многое из вещей увезли родные в Керчь. Библиотеку (большую и хорошую) запаковали в ящики, ее должны были отправить вслед, – только мы ее и видели! Как потом рассказывали, она по книжечке, а то и по листочкам разлетелась по всей округе. О деньгах, которые папа вложил в общее дело и которые ему должны были вернуть, лучше было не заикаться, лишь бы не “догнали”, то есть не передумали отпускать. Отпустили!

     В Почепе, а потом в Жиздре семья благополучно пережила тяжелые годы и покинула родные места только в войну.

     Когда началась война и стала явной опасность оккупации, папа не сомневался: снова надо бежать. Многие друзья увещевали его: “Зачем бежать, Марк Ефремович, немцы – цивилизованные люди, великая нация, все ужасы, что о них рассказывают, не больше чем слухи и сплетни, такого просто не может быть”. Папа и здесь оказался мудрее других. Что стало с теми, кто остался ждать “цивилизованных” фашистов, известно…

     Среди тех, кто не уехал, был и мой дед Афроим. Не потому, что не боялся немцев, просто ему было уже больше 90, захотел умереть в родных стенах, и никакие уговоры не помогли. Погиб дед нелепо, в первый же день оккупации, из-за бобровой шубы, на которую позарился фашистский солдат. Не таков был дед, чтобы безропотно ее отдать, и по давней привычке попытался дать отпор. Разумеется, был застрелен на месте. Того фашиста, его застрелившего, можно благодарить: мгновенная смерть. Он избавил дедушку от тех мук, которые претерпели другие почепские евреи, не успевшие или не захотевшие уйти.

     Как я в первые же дни войны добиралась из Ленинграда, где училась в университете, к родным в Жиздру; как мы потом бежали от немцев сначала под Сталинград (!), а потом в Среднюю Азию; как жили в эвакуации во Фрунзе, где мама умерла, а я вышла замуж за молодого курсанта военной Академии; все, что было с нашей семьей дальше, – это уже другие времена и другая история…

Журнал «Корни», №19, 2003 г. C. 150-161

22-11-2006